Возможно, он находил во мне просто заинтересованного слушателя, который не спешил в ответ рассказать свою историю. В своей закрытости мы с ним были схожи. Он был одержим наукой, при этом довольно легкомысленно и отчужденно относился к происходящему вокруг. Его постоянная улыбка выглядела необъяснимым феноменом в этом мрачном месте. Это была улыбка Будды в мире, наполненном горем и страданиями, она говорила о Рерихе больше, чем его рассказы, она подразумевала безграничную волю к жизни и обладала каким-то успокаивающим действием на окружающих, вселяя в них веру в то, что самое страшное рано или поздно закончится.

В следующие несколько недель пребывания в тюрьме я порядком исхудал и пообтрепался. У меня завелись вши, и я для удобства побрил голову наголо. Занимался на слух изучением монгольского с Бурдуковым и беседовал с Рерихом. Времени было предостаточно, и любое общение немало скрашивало холод, голод и скуку.

В начале января за Рерихом пришли. Когда его уводили, на лице у него была неизменная улыбка, – казалось, он точно знал, что ведут его на свободу. Оставшиеся узники в этом уверены не были. Рерих не вернулся ни в тот же день, ни позже.

Дни и ночи стали настолько холодными, что моча в чане замерзала практически мгновенно. Умерших уже не выносили наружу, кормить нас начали невареной чумизой, а горячую воду прекратили давать вовсе. Узники напоминали теперь грязных, истощенных призраков. Одни сходили с ума и нервно хохотали по ночам, другие стонали от боли и умирали в мучениях.

Бурдуков, еще недавно столь деятельный, уже не стремился к общению с другими заключенными, мне трудно было убедить его продолжать занятия по изучению монгольского языка. Пышные усы Алексея Васильевича кишели гнидами, а очки свои он и вовсе перестал надевать. Казалось, о нашем существовании забыли. Снаружи по утрам и ближе к вечеру проходили какие-то построения и марши, проводились военные приготовления, сопровождающиеся командами на китайском. В такой атмосфере я встретил новый, 1921 год.

В начале января наша тюрьма пополнилась заключенными. Кроме нескольких офицеров русской армии, к нам попал знакомец Бурдукова Михаил Георгиевич Торновский. В прошлом кадровый офицер, последний год он проживал в Урге, где удачно вел множество дел и имел солидную репутацию. Бурдуков представил нас друг другу. Новому знакомству я был рад, хотелось услышать вести о происходящем на воле, однако оказалось, что Торновский последние месяцы, как и мы, провел взаперти. Историю своих скитаний он рассказал охотно, начав ее со дня прибытия в столицу Халхи:

– В Ургу я приехал в апреле прошлого года в числе других офицеров генерала Шильникова. Мы направлялись в ставку адмирала Колчака, однако по прибытии в Ургу узнали от консула Орлова, что в самом начале февраля Колчак был расстрелян красными в Иркутске, а остатки армии адмирала ушли в Забайкалье. У офицеров, направлявшихся в ставку, были особые предписания, и со смертью Колчака все командировочные задания, разумеется, потеряли силу. С этого момента мы оказались предоставлены сами себе, и каждый воспользовался своей свободой по собственному усмотрению. Генерал Шильников с несколькими офицерами решил пробираться в Маньчжурию, я же остался в Урге. Семья моя жила в Иркутске. Я надеялся, что жена и трое маленьких детей с моей помощью смогут выбраться ко мне. Правда, кроме одного серебряного доллара да рваной одежонки, за душой у меня ничего не было. Счастливый случай столкнул на ургинском Захадыре с моим бывшим юнкером – поручиком Колей Владимировым. У нас были теплые отношения с его отцом, да и самому поручику я не раз помогал по мелочам и покровительствовал ему в свое время. Владимиров убедил меня остановиться у него, а я и не думал спорить. Жил Коля с семьей небогато, но угол имел и был худо-бедно в жизни устроен. Меня накормили, отмыли, выдали чистую одежду. Так и начал я жизнь на новом месте, полагаясь на гостеприимство, но не злоупотребляя им. Стараясь пристроиться к какому-нибудь делу, я очень скоро перезнакомился почти со всеми русскими колонистами в городе, было их тогда две-три сотни – простой разночинный люд из Сибири и Забайкалья.

Консул Орлов рекомендовал меня на должность старосты православной церкви, настоятелем которой был протоиерей Федор Парняков. С ним у нас сразу отношения не заладились по политическим мотивам. Он был сторонником социалистов и собирал частенько свою большевистскую ячейку на вечерние совещания. Службы Парняков вел абы как, рясы носил мятые и засаленные; в храме царило запустение – полы не подметались, иконы были покрыты пылью. Казалось, что политика занимала протоиерея значительно больше духовности, ради соблюдения которой он и был назначен настоятелем. Мое крайне негативное отношение к большевикам он сразу же себе уяснил и потому чинил мне, где мог, разного рода препятствия, а порой и открыто неприязненно высказывался в мой адрес. У меня руки чесались отделать этого мерзавца, и от расправы его спас не духовный сан, а неожиданная встреча, которая изменила мою жизнь в Урге раз и навсегда.

Через месяц после моего прибытия, в мае, из Иркутска в столицу приехал Иван Александрович Лавров со своей семьей. Он был назначен на должность управляющего конторой сибирского кооператива Центросоюза, имевшего представительства по всей Монголии. Мы в свое время крепко дружили семьями, и я поспешил к нему, надеясь узнать хоть что-то о своих. Жена моя и дети оказались в добром здравии, кроме того, они знали о том, что я нахожусь в Урге. Мы стали встречаться у Лаврова по вечерам за чаем, и однажды Иван посетовал на то, что у него возникают постоянные перебои с транспортом. Перевозка грузов между отделениями в худонах (провинциях) велась из рук вон плохо, а наладить работу было некому. Беда заключалась в том, что русские не желали заниматься таким мелким и при этом хлопотным делом, а монголы были ленивы и легкомысленны, что тоже представляло серьезную проблему и могло повлечь за собой срывы в транспортировке важных грузов.

На следующий день я поделился мыслями с Колей Владимировым. Он ухватился за мою идею и посоветовал мне безотлагательно взяться за это дело, предлагая свою личную помощь и активное участие. Денег на организацию столь грандиозного проекта у нас с Колей, разумеется, не было, но моя дружба с Лавровым и доверие с его стороны, а также Колины обширные связи с монголами дорогого стоили. Как только я предложил Лаврову свои услуги по транспортировке грузов Центросоюза, он сразу же охотно согласился и немедленно заключил со мной контракт. Веря на слово Владимирову, монголы в кредит пригнали в Ургу первый бычий обоз на сто подвод, да еще и выделили десять запасных быков по цене 21 доллар за подводу и еще по 14 долларов за запасных животных. На все сто подвод был погружен чай Центросоюза и отправлен в Улясутай с учетом выплаты по 12 серебряных долларов за подводу. Чтобы не идти порожняком из Улясутая, был заключен также контракт с фирмой Швецовых на вывоз до Урги шерсти по 11 долларов с подводы. Так выходило, что всего за один полный рейс каждая подвода зарабатывала по 23 доллара и полностью себя окупала даже с учетом всех дорожных расходов. Таким манером в первые два месяца со всех подвод нам с Колей удалось заработать их полную стоимость в 2100 долларов. В Улясутай с обозом пошел Владимиров, а я остался в Урге и начал налаживать второй бычий и верблюжий караван по другим срочным делам Центросоюза. Но еще больше усилий я уделял другому важному для меня делу. Заняв где только можно 500 серебряных долларов, с помощью знакомых евреев я перевел деньги в Иркутск. Там жил один мой старинный знакомый, который не без личной выгоды обещал поспособствовать в вызволении моей семьи и перевозки ее в Ургу. Иркутские комиссары были подкуплены, серебряные доллары, как и ожидалось, сделали свое дело, а моя жена получила наконец от ВЧК командировку до границы с Монголией в статусе агента. С трудностями и волнениями добралась она до Троицкосавска и в тот же день перешла у Кяхты границу, оказавшись в доме гостеприимного консула Лавдавского. Он позаботился о том, чтобы большевистские документы, выданные моей жене, были уничтожены, и уже в сентябре я воссоединился со своей семьей в Урге, чему был несказанно рад.