Отразившаяся в ряде высказываний Чэнь Чжэня атмосфера надвигающейся гибели центральнокитайских царств, каждое из которых в одиночку не в силах было противостоять могуществу Цинь, полностью соответствует соотношению сил Сражающихся царств, сложившемуся лишь во второй половине III в. до н. э.[399]. Для установления времени написания речей Чэнь Чжэня весьма важно то обстоятельство, что в них царство Цинь осуждается не только за аннексию земель своих соседей, но и за проникнутое противоестественной гордыней стремление, лишив всех правителей власти, стать единственным хозяином Поднебесной: «Желание Цинь поглотить Поднебесную и стать ваном над ней не находит аналогий в древности. Гибель ждет всех: и тех, кто прислуживает [Цинь] подобно сыну, прислуживающему отцу, и тех, кто поступает подобно Бо И[400], и тех, кто поступает подобно Цзе и Чжоу»[401].

Очевидно, что только у слушателей и читателей, не прошедших еще через горнило унификаторских актов Цинь Ши-хуанди, такого рода тирада могла рассчитывать на определенный психологический эффект. Действительно, с точки зрения политических теорий, господствовавших в период Чжаньго, законным считался путь объединения, который, пользуясь термином, известным из древнегреческой истории, может быть назван гегемонией, где одно государство подчиняло себе другие, но вместе с тем не уничтожало целиком их независимость.

Таким образом, период, когда существовала аудитория, к которой обращался создатель речей Чэнь Чжэня, был, по-видимому, ограничен 250-221 гг. до н. э. Речи Чэнь Чжэня были памфлетами, предназначенными для разных слоев этой аудитории. Так, вымышленные сообщения об успешном исходе миссии Чэнь Чжэня, якобы создавшего антициньский союз центральнокитайских государств на грани IV-III вв. до н. э., очевидно, должны были дать в руки непримиримых врагов Цинь подходящий пример из недавнего прошлого. Кроме того, антициньские тирады были явно рассчитаны на то, чтобы задеть и разубедить всех сторонников политики уступок Цинь.

На полную правомерность реконструкции проциньских и антициньских слоев внутри правящего класса центральнокитайских царств указывает ряд бесспорных свидетельств «Планов Сражающихся царств». Из них явствует, что в обстановке расширения циньской агрессии и прямой угрозы самому существованию центральнокитайских царств внутри последних проблема взаимоотношений с царством Цинь становится объектом ожесточенной политической борьбы[402].

Уделяя много внимания внешней безопасности Сражающихся царств, анонимные публицисты в то же время нередко обращались к вопросам, стоявшим в центре внутренней политической жизни. Так, на страницы памятника проникли отзвуки острых столкновений между старыми аристократическими кланами, связанными родственными узами с правящими домами Сражающихся царств, и верхами многочисленной бюрократии, которая в V-III вв. до н. э. в значительной степени пополнялась из «разночинцев». Часто поводом для таких столкновений служили новые земельные раздачи вана. В период Чжаньго верхи бюрократии усиленно добивались реализации доктрины, согласно которой не родовитость и близость к семье вана, а «заслуги перед страной» должны быть единственным основанием для наград и пожалований. В вымышленных обращениях к ванам разных Сражающихся царств, собранных в рассматриваемом памятнике, об этой доктрине упоминают то в форме настоятельного совета, то предостережения «верноподданного»: «Хотя они и обладают высокородными именами, но, если у них нет никаких заслуг, их не следует награждать»[403]; «Если ван захочет пожаловать своему сыну [земли], то все чиновничество, исполняющее свои обязанности, все сановники, верные до конца, скажут: "У царского сына нет заслуг, не должно жаловать ему [земли]"»[404].

Нередко конкретные случаи, казавшиеся особо вопиющим нарушением доктрины, вызывали соответствующую литературную реакцию. Так было с чжаоским сяном Пинъюань-цзюнем. В 257 г. до н. э., когда во время осады Ханьданя, чжаоской столицы, войсками царства Цинь удалось заключить союз с царством Чу, ему был пожалован восточный Учэн. Однако основная заслуга в снятии осады с Ханьданя принадлежала, по мнению его современников, вэйскому Синьлин-цзюню, который привел под Ханьдань вэйскую армию и заставил капитулировать циньского военачальника, осаждавшего столицу. Эти обстоятельства побудили кого-то из чжаосцев сочинить речь, вложенную им в уста Гунсунь Луна, в которой Пинъюань-цзюнь в связи с пожалованием ему Учэна обвинялся в своекорыстном использовании родственных связей[405], «Ты, господин, не уничтожал [вражеской] армии, не убивал [вражеского] военачальника, а тебе пожаловали восточный Учэн. Многие выдающиеся люди царства Чжао выше тебя [по достоинствам], но вследствие своих родственных связей ты стал сяном страны. Ты был пожалован восточным Учэном, но не уступил [его другому] из-за отсутствия заслуг, тебе повесили на пояс печать сяна царства Чжао, а ты не отказался из-за недостатка способностей; лишь однажды избавив страну от забот, ты стал добиваться, чтобы прибавили тебе земель. Таким образом, родня [вана] получает пожалования [из-за родственных связей], а [рядовые] жители царства [добиваются этого] составлением планов и заслугами»[406].

Борьба старых и новых слоев внутри правящего класса Сражающихся царств осложнялась в связи с существовавшим тогда обычаем приглашать полководцев и государственных деятелей из-за рубежа. Так возникали конфликты между пришлыми сановниками и ревнителями местного патриотизма. В среде последних складывались устные рассказы, умалявшие авторитет того или иного заезжего сановника, отрицательно оценивавшие его деятельность[407]. На основе таких рассказов составлялись тексты публицистического характера. Два подобных текста, в которых вершится не в меру строгий суд над циским полководцем Тянь Данем, действовавшим в царстве Чжао, сохранились в «Планах Сражающихся царств». В первом случае Тянь Дань оказывается посрамленным в споре с коренным чжаосцем — полководцем Чжао Шэ[408]. Во втором — тот же Чжао Шэ выступает с предостережением, что использование Тянь Даня в войне с яньским полководцем Жун Фэном не принесет успеха царству Чжао: «Если Аньпин-цзюнь (Тянь Дань) глуп, то он, конечно, не сможет устоять перед Жун Фэном; если Аньпин-цзюнь умен, то он тоже не согласится сражаться с жителями [царства] Янь... Если Аньпин-цзюнь умен, то зачем ему укреплять силу Чжао? Если Чжао будет сильным, то Ци больше не стоять во главе правителей! Если он получит войска сильного Чжао, чтобы преградить путь яньскому полководцу, то попусту потратит несколько лет, расходуя силы воинов, людей знатных и мобилизованных сверх обычного контингента на рытье рвов и строительство укреплений, приводя в негодность колесницы, панцири и бунчуки, опустошая государственные склады и амбары с продовольствием. Когда оба царства достаточно научат друг друга [ратному делу], он соберет свои войска и возвратится»[409]. Цитированный текст завершает язвительная приписка «от составителя»: «В летних лагерях [армии Тянь Даня] в подвесных котлах варили пищу. Захватили три города. У самого большого из них стена не превышала ста чжи[410]. В результате все вышло так, как и говорил Мафу-[цзюнь] (Чжао Шэ)»[411].

Особую группу в рассматриваемом памятнике составляют тексты, бичующие бессилие, трусость и политические просчеты последних правителей Сражающихся царств, повинных, по мнению авторов, в гибели своих владений. Присущие этим повествованиям особенности — полемический подтекст, острота характеристик отрицательных персонажей, часто переходящих в гротеск, полные образной восторженности похвалы в адрес непримиримых противников Цинь, — указывают на то, что они возникли из насущных потребностей политической борьбы и создавались лишь немного времени спустя после событий, которым были посвящены. Характернейший пример — повествование, завершающее раздел «Планы царства Ци»: «Циский ван Цзянь направился с визитом в Цинь. Сыма Цянь из Юнмэня сказал ему: "Ты занял престол ради алтарей земли и злаков или ты занял престол ради того, чтобы стать ваном?". Ван ответил: "Ради алтарей земли и злаков". Сыма продолжал: "Если ты занял престол ради алтарей земли и злаков, почему же ты, ван, покидаешь их и направляешься в Цинь?" Циский ван повернул колесницу и возвратился. Когда некий сановник из Цзимо услыхал[412], что юнмэньский Сыма выступил с увещеваниями, которые были приняты, то он решил, что можно представить свои соображения. Попав на аудиенцию к цискому вану, он сказал: "Циские земли тянутся на несколько тысяч ли, [они выставляют] несколько миллионов[413] латников. Ведь все сановники из трех Цзинь недовольны [господством] Цинь, и более сотни их поселилось между Э и Цзюанем[414]. Ты, ван, привлеки их и вручи им миллионное войско, чтобы они забрали земли, некогда принадлежавшие трем Цзинь. Можно будет даже вступить в заставу Линь-цзинь. Сановники из Яньина не желают подчиняться Цинь, и более сотни их собралось к югу от стены. Ты, ван, привлеки их и вручи им миллионную армию, чтобы они забрали земли, некогда принадлежавшие Чу. Можно будет вступить даже в заставу Угуань[415]. Если сделаешь так, то сможешь утвердить авторитет Ци и погубить царство Цинь. Тебе, великий ван, не следует отказываться от [привилегии] объявлять свои решения (чэн чжи)[416], глядя на юг, и взамен этого прислуживать Цинь, глядя на запад". Циский ван не послушал его. Цинь послало Чэнь Чи, чтобы тот заманил циского вана в пределы [царства Цинь] обещаниями союза и земель протяженностью в пятьсот ли. Циский ван, послушав не сановника из Цзимо, а Чэнь Чи, поехал. В Цинь его поселили между Гун и Сунбо[417], где он и умер от голода»[418].