Дядя Слав цокнул языком, насмешливо склонил голову набок, а затем расхохотался. В блёклых глазах отразилось лихорадочный блеск безумия. — Какая смелость, Лада! Я поистине восхищен вашей стойкостью. Находясь в этом подвале, — он обвёл взглядом комнату, — люди впадали в отчаянье. Каялись в грехах, рыдали, предлагали деньги. Некоторые даже просили, чтобы я заботился об их цветах или домашних любимцах. Люди вообще странно себя ведут, когда сталкиваются лицом со смертью. Они удивляются, будто не знают, что смертны, — он резко замолчал, а потом спокойно добавил: — А ведь в чём-то мы с тобой похожи, Лада.

— Мы с вами? Похожи? Да мы с вами похожи, как блин и луна!

Дядя Слав усмехнулся. Лёгким движением ноги он вытянул из-под стола с колбами табурет и поставил напротив меня. Потом тяжело опустился и, облокотившись руками о колени, наклонился так, что наши глаза оказались на одном уровне.

— Скажи, Лада, каково это — убивать священного оленя? Видеть его каждую ночь во снах и следовать за ним туда, в темноту собственных страхов, м? — он прищурился, наклонил голову набок и вдруг совершенно по-издевательски улыбнулся: — А-а-а, конечно! Как же я сразу не догадался… Мира же ведь тебе не сказала, верно? Не сказала, кто виноват в смерти друга твоего отца.

Негодяю мало было просто убить. Ему нравилось мучить воспоминаниями, которые я стремилась забыть. Стереть из своей памяти, чтобы не осталось и следа.

Библиотекарь небрежно всплеснул руками, подавшись назад, выпрямился.

— Видишь ли, наше подсознание — великая вещь. Настоящее чудо, созданное богами. Оно всё хранит и никогда ничего не забывает… Тот человек действительно заслуживал смерти. Он был больше, сильнее. И воспользовался своим положением. Кто бы поверил ребёнку, в котором проснулась вторая Душа? Ведьморожденные — они же зло. Лживы и изворотливы. Таково их естество. Как природа человека — бояться всего необъяснимого.

— Вы несёте нелепицу!

— Правда? — его голос стал мягче, вкрадчивее. — Тогда скажи, как можно было не увидеть обрыв ранним вечером, когда ещё солнце не село? Ты же ведь сама не веришь, что подобное возможно. Так, может, стоит спросить у Миры?

«Не слушай его», — зло зашипела Мира. Однако сквозь злость послышались дребезжащие нотки страха. — «Ты же видишь, он совсем рехнулся. Ему не нужна правда. Он возомнил себя судьёй, который решает, кому жить, а кому умереть. Это гнилая манипуляция!»

— Вы бредите!

Библиотекарь ласково улыбнулся, тряхнул руками перед моим носом, и в ту же секунду комната расплылась, превратившись в чёрное уродливое пятно.

В лицо ударил прохладный воздух. Он кусал щёки, оставляя солоноватый привкус на губах. Небо пузырилось серо-багровыми тучами, и, казалось, вот-вот и оно обрушится вниз, поглотив мрачный пейзаж морского обрыва.

Море вздувало грязно-серую спину, ворочалось разбуженным чудовищем, топорщило белёсые уродливые гребни. Волны с шумом разбивались о каменистый берег и со злобным шипением отползали обратно, чтобы с новой силой обрушиться на сушу.

Сквозь жухлый ковёр прошлогодней листвы и черно-коричневой грязи пробивались первые зелёные травинки.

Промелькнула грязная распухшая рука. Толстые пальцы с налипшей глиной и темнеющими ободками ногтей лихорадочно елозили рядом с подолом юбки в тщетной попытке ухватиться за корневище.

— Помогите мне выбраться!

Истошный вопль врезался в уши. Он тонко, почти по-девчачьи звенел, перекрикивая рокот тяжёлых волн. Но я его узнала. Внутри всё сжалось от омерзения, будто рядом со мной пробежала многоножка. Мне даже не надо было опускать глаза, чтобы догадаться, кто сейчас висит на краю обрыва, куда меня выкинула чужая воля.

И всё же я заглянула за край.

Было удивительно, как человек такого телосложения не сорвался вниз. Ноги скользили по глиняному боку обрыва. Он задрал голову, и на его лице отразились смесь ужаса и отчаянья, сквозь которые пробилась надежда. Какая-то сумасшедшая, заставившая улыбаться совершенно по-идиотски.

— Лада! — окликнул он меня. Оскал стал шире, обнажив пожелтевшие от табака зубы. Ноги лихорадочно замолотили по глине в поисках опоры. — Лада, дай мне руку!

Но я просто продолжала смотреть на бледное, искажённое лицо и… ничего не делала. На душе было тихо и пусто. Казалось, беснующийся ветер проходил сквозь дыру, образовавшуюся вместо груди. Глядя в расширенные от ужаса глаза, я внезапно улыбнулась. Странная лёгкость наполнила тело.

Это было по-настоящему жутко. Человек, отчаянно борющийся за жизнь, и я, счастливая оттого, что он больше никогда не притронется ко мне.

Со стороны донеслось едва слышное пение. Кто-то мурлыкал детскую песенку. Тихо так, беззаботно. Я прикрыла глаза и подняла лицо навстречу ветру. Звуки становились все более разборчивыми, громче, пока до сознания не добралось понимание, что это пою я.

А потом я наступила на пальцы. Снизу донеслась отборная брань с угрозами и проклятиями. Но это совершенно не трогало. Я наступила ещё раз. А потом и ещё. Я продолжала топтать каблуком толстые мерзкие пальцы со злым остервенением, пока те не разжались. Оглушительный вопль ужаса и отчаянья утонул в морском рокоте.

И только тогда я выдохнула с облегчением. Первые холодные капли дождя коснулись лица.

Всё произошло так, как и должно́ было произойти. Тихая радость разлилась под кожей — теперь никто не посмеет меня тронуть. Никогда.

Я повернулась спиной к обрыву и побрела прочь в сторону мрачных деревьев, за которыми прятались улицы города…

***

Что-то схватило за шиворот и потащило меня сквозь черноту.

— Как видишь, — донёсся довольный голос библиотекаря, — не так уж мы с тобой и отличаемся.

Чёрный туман задрожал подобно раскалённому воздуху и растворился. Море исчезло, однако на губах по-прежнему оставался привкус морской соли, а в ушах звенел крик погибающего человека.

В колбах булькала непонятная жидкость, тусклый свет озарял кирпичные серые стены а значки на них стали мерцать ярче. Библиотекарь всё также сидел напротив на табуретке и пристально разглядывал меня.

В груди неуверенно поскрёбся комочек. «Лада? Лада, прости меня, слышишь?» — голос Души звучал жалостливо. — «Я надеялась, что ты никогда об этом не узнаешь».

Я молчала, раздавленная увиденной картиной. Жизнь другого человека висела на волоске, который перерезала я. Но самым ужасным было то, что мне понравилось знобящее ощущение. В какой-то момент я стала всем для одного человека: и судьёй, и палачом, и даже богом.

«Лада, я не хотела, чтобы он вернулся, чтобы снова измывался над нами. Нам бы никто никогда бы не поверил. Это могло бы продолжаться до бесконечности…»

«Надеюсь, у тебя хватит сил простить саму себя», — с горечью подумала я. — «Потому что теперь я не смогу тебе доверять. Как доверять тебе, если засыпая, я буду бояться, что утром проснусь в кандалах, потому что ты опять убила кого-то?»

Мира виновато заворочалась, но не произнесла ни слова. И хорошо. Слушать её оправдания у меня не было ни сил, ни желания. Горечь разъедала изнутри, словно кислота. Библиотекарь оказался прав — я ничем не лучше него.

— Ты другая, Лада, — выдернул меня из раздумий дядя Слав. Он поднялся с табуретки и расхаживал передо мной, как лектор перед студентами. — Обычно двоедушники, хоть раз побывав вершителями чужих судеб, уже не останавливаются. Жажда крови становится непреодолимей, им нужно больше жертв. Наверное, поэтому из них в древние времена получались отличные наёмники. Ты бы могла достигнуть большего, но вместо этого решила влачить жалкое существование жертвы. Ты предпочла прогнуться под мир, в котором для тебя нет места.

Я закрыла глаза. Вкрадчивые слова отзывались глухой болью в груди. Мира оказалась убийцей, а я — заперта вместе с ней в одном теле. Кто знает, когда ей взбредёт в голову, что кто-то снова угрожает нам, и убьёт ещё раз?

С другой стороны меня терзал вопрос, откуда библиотекарь пронюхал о прошлом, о котором не помнила даже я.