1

В семье Халтуриных «самого» любили и уважали. Уважали и побаивались. Был он справедлив, но нравом крут: иногда слово скажет, а иногда залепит такую затрещину, что в глазах помутится. Правда, это случалось не часто, а все же бывало…

Зато и жилось за «батюшкой» хорошо, спокойно. В доме порядок. В посты — постились, в мясоед — отводили душу. На рождество и сами принимали, и в гости ездили. Зимой, как придет воскресенье, — иди в церковь или на гулянку — запрета нет! Но в будний день и думать не смей, чтоб улизнуть из дома.

Хорошо жилось при батюшке, а все же, когда он уехал, все вздохнули с облегчением. В дом Ксении Афанасьевны стали наведываться соседки, девки выволокли из клети и затащили в комнату сундук с нарядами — стали готовиться к посиделкам. Александр, вернувшись с охоты, сразу же ушел к зазнобе в чужую деревню,

Пашка и Степка стали задерживаться в городе, все хотели встретить ссыльного, узнать про его житье-бытье. Степка даже носил в сумке горшочек меда, который просила передать «несчастному» Ксения Афанасьевна.

Только после масляной, когда почернели дороги и на березах городского сада закричали первые грачи, ребята изумленно ахнули, столкнувшись лицом к лицу со старым знакомым.

— Егор Ильич! Ваше благородие! — растерянно вскричал Пашка, увидев медные пуговицы на темной студенческой шинели.

— Я, я, здравствуйте, друзья! Не забыли, значит? Очень рад.

— Да как же забыть, Егор Ильич? Мы вашу книжку почти наизусть выучили.

— Это хорошо, Степа. Молодцы! Как дома?

— Все здоровы. Мама послала вам меду. Я целый месяц носил его в сумке. А как вы?

— Спасибо! — Понемножку служу. Однако на нас могут обратить внимание: за мной следят. Идите домой и не пытайтесь меня искать. Я сам вас найду… если будет нужно. Передайте сердечный привет родителям. Идите не оглядываясь. Если кто спросит про меня, скажите, мол, спрашивал, где баня. Прощайте!

Ссыльный вскинул голову и зашагал в противоположную сторону.

2

Пришло лето — свежее, зеленое, ласковое. Пашка и Степка шли из училища не по тракту, как зимой, а тропинкой, через лес, где заливались малиновки.

— Ну, Степка, кончилось ученье. Что будем делать теперь?

— Хорошо бы на реку сбегать, покупаться.

— Тятька не пустит — дело какое ни то, найдет.

— А мы скажем — рыбачить.

— Днем какая рыбалка? Разве что к вечеру!

— К вечеру и пойдем. Поедим, и давай ловить жух. У меня в прошлом году на муху ельцы и подъязки брали.

С разговорами братья не заметили, как кончился лес — вышли в поскотину. А тут гумна и огороды — до дому двести шагов.

— Смотри, Степка, ворота распахнуты и телега вывезена в огород — должно, отец куда-то собирается. Гляди, на плетне палатка проветривается… уж не на покос ли?

— Вроде никто еще не едет…

— Мало ли что. Видишь, трава-то какая! И погода — на что лучше!

Подходя к воротам, оба услышали шипящий монотонный звук ручного точила:

— Слышь, Степка, косы точат. Выходит, отудились?

— С собой возьмем удочки, — ободряюще сказал брат, — в озере караси с ладонь.

— Ну что, грамотеи, как дела? Кончились ваши занятия? — спросил отец, пробуя пальцем лезвие косы.

— Кончились… Перевели обоих.

— Вот и ладно. Завтра едем на покос. Глядите, какие косы вам изладили. Ну-ка, достань, Иван.

Иван достал с широкой полки две маленькие косы-горбуши с красными изогнутыми круче топорища ручками.

— Нате, да не порежьтесь, они наточены.

Степка любовно погладил изогнутое, как шея лебедя, отшлифованное держало косы, кончиком большого пальца тронул лезвие:

— Огонь!

— То-то. Скажи спасибо Ивану. — И моя хороша! — довольно ухмыльнулся Пашка

— Идите, мать покормит и поедете купать лошадей.

— Правда? Тогда я на Саврасом! — радостно закричал Степка и бегом кинулся в дом.

К сенокосу в Верхних Журавлях относились серьезно, вдумчиво, готовились к нему исподволь. Сено было основным подспорьем в хозяйстве. Посевы, бывало, то град побьет, то жара иссушит, то сорняки задушат. А сену — все нипочем. Под защитой лесов, на том берегу Вятки, травы росли из года в год. И какие травы!

По весне Вятка разливалась здесь верст на пятнадцать, а местами — и больше. Затопляла и луга, и тайгу, и озера. И травы вымахивали такие, что лошадь скрывали.

В приречных деревнях испокон веков сено считалось «кормильцем». Относились к нему с заботой и почтением. Следили, чтоб не перестояло. Заботились, чтоб посуху скосить и сметать. На сенокос ехали семьями и жили там, на лугах недели по две, а то и по три. Брали с собой не только лошадей, но и коров, и собак. У каждого крестьянина была оборудована на лугах землянка или шалаш, с загонами для скота и с навесами на случай непогоды. Мужики, что поисправней, ставили рубленые сторожки, чтобы и зимой, когда возили сено, было где обогреться.

Весть, что Никифорович в четверг собирается на покос, облетела деревню, и другие мужики тоже стали готовиться. «Раз Никифорович едет, стало быть, он уже побывал в лугах, посмотрел травы. Опоздаешь — не наверстаешь…»

В четверг утро выдалось тихое, лучезарное. Никифорович вышел в огород, оглядел небо с редкими розоватыми облаками, потрогал росу на кустах и довольно крякнул: «Кажется, мы не промахнемся— погодка куда лучше!», — и пошел будить домочадцев…

Пока девки доили коров, а старшие парни укладывали в телеги разный домашний скарб и припасы, Пашка и Степка сбегали в поскотину за лошадями.

Еще не было шести, а уж из дома Халтуриных выехали две подводы с привязанными к ним коровами. На первой сидел сам Николай Никифорович, на второй — Ксения Афанасьевна. Первая подвода была прикрыта брезентовой палаткой, во второй, поверх поклажи, лежали обложенные сеном и обвернутые мешковиной косы, громоздились грабли, торчали, как рогатины, вилы.

Впереди подвод бежала крупная лохматая собака — Тобик, а сзади, мыча и ничего не понимая, лениво брели две телки.

По тропинке до реки всего версты три, а по дороге, в объезд оврага, по спуску к перевозу — около пяти. Поэтому сыновья и дочери Никифоровича пошли пешком, надеясь загодя захватить паром.

Степка, шагая последним, нес удочки, а под рубахой, в потайном кармане, — драгоценный подарок ссыльного.

4

Переправившись через Вятку на пароме, подводы въехали в тенистый лес и двинулись в луга, до которых было верст шесть-семь.

Пашка и Степка, оба в лаптях, в посконных штанах и холщовых рубахах, как и старшие братья, шли за подводами пешком.

В лесу было прохладно, пахло свежей листвой и молодыми медовыми травами. Птичьи трели доносились сверху и снизу.

— Благодать-то какая! — вздохнула Ксения Афанасьевна. — Дух-то какой от цветов — словно в рай попали…

— У меня даже голова закружилась, маманя, — сказала младшая из дочерей — Дарья.

— Залезай на воз, посиди, пройдет…

Скоро дорога вывела на лысый бугор и слева за луговиной открылась река.

— Тять, глянь-ка, сколько народу едет за нами, — сказал шагавший рядом с телегой Иван.

— Верно, — усмехнулся отец, — на пароме две подводы переправляются, да на берегу никак до восьми столпилось. Значит, еще вчера пронюхали, что выезжаем… Ну пусть — веселее будет…

Опять поехали лесом.

Часа через полтора густой дремучий лес оборвался и перед глазами распахнулась широкая луговина с зарослями ивняка и ясеня у небольших заводей, уходящая под уклон к далекой, подернутой дымкой дубраве.

— Ну вот и приехали! — крикнул Никифорович и поворотил лошадь к старому раскидистому дубу, под которым уютно расположилась почерневшая от времени избенка в два окошка. К ней примыкал маленький сарайчик и загоны для скота. У сарая стояло десятка полтора шестов.

— Давай, ребята, распрягайте лошадей, разбирайте поклажу да стройте шалаш, — спрыгнув с воза, приказал отец, а сам пошел в избушку.

Мать, велев Пашке и Степке привязать к колышкам коров, стала распоряжаться: куда что сносить.