В обед, когда вернулись из училища Пашка и Степка, семья расселась за тесовым столом. Хлебали деревянными ложками из большой миски густые, наваристые щи. Отъезжающих в извоз надо было накормить сытно — так повелось исстари.

Когда миска опустела, Никифорович положил ложку на стол.

— Ну что, Пашка, куда жандармы дели арестанта?

— Повезли прямо к исправнику. Мы слышали, как спрашивали дорогу.

— За что же его, сердечного, к нам? — спросила хозяйка.

— За товарища наказание несет, — пояснил странник, — я с ямщиком разговаривал.

— Ну и как ямщик сказывал? — спросил хозяин.

— Будто бы товарищ-то его, Евпиногора, в царя стрелял.

— В царя?!

— Да, в царя, и был повешен. А нашего-то и других прочих, что были с ним заодно, — в Вятскую ссылку.

— Не похоже, чтобы такой тихий, душевный человек на царя покусился.

— Погоди, мать, — остановил Николай Никифорович. — А за что же они царя-то хотели порешить?

— Вроде бы за то, что народ прижимает. Народу послабление думали сделать.

— Бона какие дела… То-то он давеча нам про ягненка читал. Видать, не прост человек. Как там, Степка, в книжке-то сказано?

— «У сильного всегда бессильный виноват», — выкрикнул Степка.

— Конечно, народу не сладко живется. У нас хоть не было крепостного права, а прижимали так, что вздохнуть мужику не давали. Вроде бы государственные крестьяне мы, а тому неси, этому волоки, энтому отдай! А от чего отдавать-то? Земли мало, да и та совсем не родит. Силы в ней нет — один песок! Только сено, грибы да ягоды выручают. Но и они не каждый год растут… Если б мужики не подавались в отхожие — давно бы перемерли. Мы еще, слава богу, лошадями перебиваемся. И то из-за этих волков двуногих иной раз туго приходится… Да, верно он про ягненка… Верно! Ты эту книжечку, Степка, в училище не таскай. За такие слова небось начальство по головке не погладит.

— Нет, я ее дома буду читать.

— Гляди Егор-то Ильич каков! А? Самого царя-батюшки не побоялся.

— Он хотя и тихий, но страсть какой отчаянный, жандармов совсем не боится, — сказал Степка.

— А ты почем знаешь?

— Мы с Пашкой слышали, как он на них кричал.

— Ну ладно, будя об этом! — прикрикнул отец. — Подавай, мать, кашу, надо успеть управиться засветло.

Семья Халтуриных жила дружно, работяще. Сам Николай Никифорович был мужик грамотный, смекалистый и не любил сидеть без дела.

Земля вокруг скудная: суглинок да супесь, а в дому — десять ртов — не шутка! Может быть, из-за скудных земель и не было в здешних местах помещиков, а крестьяне считались государственными: платили налоги и жили кто как умел.

С незапамятной поры вятский мужик должен был изобретать разные приработки, чтоб не умереть с голоду. Благо — вокруг леса, да такие, что медведь заблудится. А лесная сторона, известно, не только волка, но и мужика досыта накормит. Издавна научились крестьяне кто липу драть, а кто деготь гнать. У Халтуриных было заведено, чтоб работали все — от мала до велика. Жать не можешь — колосья собирай. Косить не под силу — по грибы ступай. Летом вставали с петухами: кто коров пасти, кто лапти плести.

Когда был в силе дед Никифор, Николай со старшими сыновьями хаживал с ним в отхожие — плотничать и столярить. Все Халтурины были плотниками и столярами первой руки. Дом ли срубить и украсить его причудливой резьбой, мебель ли смастерить или какую отделку в богатых хоромах — лучше Халтуриных мастеров не сыскать. Хаживал дед Никифор со своею артелью, составленной из братьев, сыновей и внуков, до самого Петербурга. Работал в Казани, в Нижнем, в Москве. Реками да по бездорожью добирался до Перми, до Екатеринбурга и дальше.

Когда он одряхлел, артельным стал старший брат Николая Никифоровича — Василий.

Сам Николай Никифорович как-то ходил с односельчанами на богомолье в Палестину. Много разных земель прошел, много понасмотрелся. Потянуло его к вольной жизни. Купил он пару хороших лошадей и занялся извозом. Дело оказалось доходным. Понемножку Николай Никифорович приторговывал: то холсты в Нижний свезет, то домотканое сукно для онуч, то звериные шкуры, то полушубки, то пимы. Оттуда тоже ехал не пустой. Так сколачивалась копейка. А как весна — он завсегда дома, и первый хозяин на деревне! С посевами, с сенокосом, со скотиной управлялся своей семьей. Зато уж сидеть никому не давал. Даже маленькие Степка и Пашка за лето заготовляли несколько пудов сушеных грибов и ягод. Белые, подосиновики, маслята, грузди для дома засаливали бочками; рыжики мариновали в четвертных бутылях, подбирали гриб к грибу, не больше наперстка, чтоб пролезал в горлышко.

Как подрастали парнишка или девка, сейчас же учили их рукомеслу. Парней — столярить да плотничать, девок — прясть, ткать, вязать.

А уж лапти да корзинки плести каждый умел сызмальства.

Грамотой пренебрегали: проживут-де и так. Старшие сыновья и дочери были неграмотные. А когда Николай Никифорович посмотрел свет, сразу же младших сыновей отдал в приходское училище. Будучи скуповат, Николай Никифорович зорко следил, чтобы «малыши» не били баклуши.

Вставая из-за стола, он строго взглянул на Пашку и Стенку:

— Чего сидите? Пора за уроки сесть. Глядите у меня — вечером сам проверю.

Пашка со Степкой сняли с гвоздей холщовые сумки, с которыми ходили в училище, и поспешили в горницу: отцу перечить — отведаешь вожжей.

Отец с Иваном отправились во двор снаряжать еще двое саней, которые вместе с лошадьми взяли у дяди Василия.

Второй сын, Александр, разложил в кухне на столе охотничьи припасы. Хотел, чтоб отец видел его приготовления к завтрашнему походу за белками. В этом году Никифорович не пустил Александра в отхожие, так как собирался его женить, но дал урок: за зиму добыть двести белок. Александр обрадовался такому обороту дела и всячески хотел показать отцу, что старается. А сам только и думал о том, как бы побыстрее уехал батюшка — не терпелось увидеться с зазнобой…

Со снаряжением четырех саней было немало хлопот — с ужином припозднились; за стол сели лишь в девять часов. Зато и отец, и Иван, и странник, ехавший с ними до Вятки, были в хорошем настроении. Перед отъездом, как исстари повелось, хозяйка налила по лафитничку, подвинула плошку с груздями, поставила ядреные огурчики, соленые со смородиновым листом.

Взбодрившись от водочки, странник снова принялся рассказывать о «хождениях», но Никифорович остановил его:

— Погоди, дед, мы с тобой ужо наговоримся дорогой. Пусть лучше Степка нам прочитает из той книжки, что ссыльный оставил.

— Это я могу, — сказал Степка и вытащил книжку из-за голенища.

— Никак в училище таскал? — строго спросил отец.

— Нет, только дома.

— Гляди! Потеряешь — вожжами отхожу. Ну-ка, про что там?

— «Стрекоза и муравей», «Лев и лисица»…

— А про лошадей нету?

— Про собак есть. Вот послушайте.

Степка, взъерошив волосы, поднес книжечку поближе к огню:

— Ну что, Жужутка, как живешь,

С тех пор, как господа тебя в хоромы взяли?

Ведь помнишь: на дворе мы часто голодали…

«Живу в довольстве и добре,

И ем и пью на серебре;

Резвлюся с барином; а ежели устану,

Валяюсь по коврам и мягкому дивану.

Ты как живешь?»

Степка передохнул, потом заговорил жалобно:

— «Я» отвечал Барбос,

Хвост плетью спустя и свой повеся нос:

«Живу по-прежнему: терплю и холод

И голод,

…И, сберегаючи хозяйский дом,

Здесь под забором сплю и мокну под дождем;

А если невпопад залаю,

То и побои принимаю.

— Ишь ты, как пишет. Ах жалко бедного Барбоса… Ну-ка, вали дальше.

Степка продолжал:

«Да чем же ты, Жужу, в случай попал,

Бессилен бывши так и мал…

Меж тем как я из кожи рвусь напрасно?

Чем служишь ты?»

— «Чем служишь! Вот прекрасно!»

С насмешкой отвечал Жужу:

«На задних лапках я хожу».

— Ну, лихо! — закричал Никифорович. — А ведь есть и такие люди… Сам видал… А вот Егор Ильич — им не чета! Этот на задних лапках ходить не будет. Нет… И мы — Халтурины — тоже. В нашем роду никто перед барином спину не гнул. Вы, ребятишки, на всю жизнь запомните мои слова: лучше бурлацкую лямку. тянуть, лучше, как Барбос, мерзнуть и голодать, чем на задних лапках ходить…