И, верьте, голос благородный

Недаром в мире прозвучит!

— Браво! Браво! — послышались приглушенные голоса. Раздались восторженные хлопки.

Все встали со своих мест и бросились к девушке. Степану тоже хотелось подойти к ней, но он следил глазами за Котлецовым. Тот осторожно выбрался из угла, подошел к Степану и крепко стиснул его руку.

Этим рукопожатием было сказано все. Они быстро оделись и, попрощавшись с Трощанским, вышли.

Во дворе их догнали трое рабочих, которые сидели у двери.

— Послушай, парень, — тронул Степана за плечо чернявый богатырь. — Ты, никак, тоже мастеровой?

— Угадал… Я столяр, но учусь в техническом, а вы? — остановившись, улыбнулся Степан.

— Я с кожевенного, Иван Анучин! А это мои братаны Сашко и Егор. Знакомьтесь.

Степан назвал себя и представил Котлецова. Все пятеро пошли вместе.

— Вы тут часто бываете? — спросил Степан.

— Раза три были… Некогда часто-то наведываться. Другой раз с работы еле приползаем.

—. Что, устаете?

— А ты загляни как-нибудь — увидишь… Вам, студентам, полезно узнать, как живут рабочие… Придешь?

— Обязательно, Иван… Завтра можно? Мы в два кончаем.

— А чего же? Приходи! Спроси обжимную — я завсегда там.

Они остановились на углу, попрощались, как старые друзья.

Степан, пожимая заскорузлую руку Анучина, улыбнулся:

— Мы должны держаться ближе. Завтра ждите — придем!

Кожевенный и клеевой завод Лаптева Степан узнал издалека: от него несло кислым, вонючим запахом.

У ворот, в дощатой будке сидел, посасывая капокорешковую трубочку, сторож-старик.

— А где тут обжимная, дедушка?

— Никак наниматься идешь?

— Нет, товарища повидать.

Старик указал трубкой в глубину двора, на длинный кирпичный сарай.

— Ступай прямо через двор, к бойне. Услышишь, где коровы ревут.

В высоком продолговатом сарае были врыты в землю, на значительном расстоянии друг от друга, два дубовых столба. На них были надеты тяжелые, окованные железом колеса. Одно — внизу, на расстоянии аршина от земли, другое — на аршин выше. Втулка нижнего колеса вращалась на обитом железом столбе, опираясь на чугунный остов. Верхнее колесо было соединено с нижним ясеневыми спицами, в руку толщиной, которые располагались по кругу вершках в трех-четырех от столба.

Сооружение со спицами вращали вокруг столба длинные рычаги, в которые было впряжено по паре лошадей. Между спицами закладывались мокрые, выпаренные и очищенные от шерсти коровьи шкуры.

Степан, остановись у открытых широких дверей, откуда тянуло кислятиной, долго смотрел, как двое рабочих в кожаных фартуках просовывали тяжелую шкуру в спицы. Как потом, понукаемые погонщиком, лошади ходили по кругу. Сооружение скрипело, скрежетало, выжимая из шкуры воду.

Когда глаза привыкли к темноте, Степан в одном из рабочих узнал Анучина. Однако подойти он не мог, так как тот беспрерывно поправлял сползавшую шкуру.

Когда обжимка шкуры закончилась, Анучин с товарищем вытащили ее и бросили в тачку. Анучин, увидев Степана, подошел к нему, поздоровался.

— Ну что, насмотрелся, Степан, как мы работаем?

— Хлопотное дело.

— Эй, Ванька, чего стал? — послышался из темноты сиплый голос мастера. — Ослеп, что ли? Новые шкуры привезли. Закладывай!

Анучин бросился к обжимному станку. Шкуру заправили. Колеса натужно завертелись…

Анучин еще раза три подходил к Степану, но мастер кричал — и ему приходилось возвращаться к станку.

На четвертый раз Анучин, подойдя, взял Степана под руку.

— Пойдем, я тебя провожу. Здесь этот аспид поговорить не даст.

— Да ведь искать будет.

— Пусть ищет… Скажу, курить ходил.

— Строго у вас.

— Не только с коров, но и с нас пытаются шкуры содрать.

— По сколько часов работаете?

— Часов по двенадцати… а когда работы много — и по восемнадцати…

— Стакнуться с начальством не пробовали?

— Иди-ка, попробуй — сразу взашей прогонят. Нашему ремеслу любого мужика за неделю обучат.

— Неужели не ценят рабочих?

— Хромовщиков и шевровщиков уважают.

— А те стачек не устраивают, как на других заводах?

— Они все наперечет. И жалованье получают, как мастера. Чего им бастовать?

— Вань-ка! Вань-ка! — разнеслось по двору.

— Слышишь, меня орет мастер. Надо идти. Давай лапу, Степан. В воскресенье увидимся. Теперь представляешь, как живется нашему брату? То-то. Ну, будь здоров!..

1

С Нового года в Вятке начались сильные морозы, которые держались до середины февраля. Ночами город словно вымирал. Будочники, спасавшиеся в домах, у жарко натопленных печек, рассказывали, что в город несколько раз с лесного берега реки забегали голодные волки. Этому верили, потому что на свежем снегу видели волчьи следы, а некоторые горожане не могли отыскать пропавших собак.

Но ни волчьи набеги, ни лютые морозы не могли удержать дома молодых горячих людей. В библиотеке Красовского, на квартире Трощанского и в некоторых других местах по определенным дням читались запрещенные книги, велись жаркие споры.

Степан Халтурин за это время научился разбираться в книгах, полюбил поспорить.

Однажды после собрания Степан остался у Трощанского. Когда все разошлись, он вышел из темного угла.

— Ты что, Степан, решил ночевать у меня? — спросил удивленный Трощанский.

— Нет, поговорить хочу.

— Садись, рассказывай, что тебе не дает покоя?

— Вот книжечку прочитал, — вытащил Степан из-за голенища тоненькую замусоленную брошюрку, — ну и душа горит…

«Сказка о копейке» — увидел Трощанский и улыбнулся.

— Душа горит, говоришь?

— Да. Потому что это не сказка, а сущая правда. Я сам деревенский — знаю, как живут мужики… Вот почитайте, что тут напечатано.

Трощанский взял брошюрку и стал читать вслух:

— «Тысячу лет правят цари народом русским, тысячу лет отцы и деды твои верно служили им. А много ли оставили они тебе от щедрот царских?!

Столько же ты оставишь детям своим!

Так довольно же тебе терпеть муку мученическую! Довольно тебе надрываться, на своих лиходеев работаючи! Поработай же, коли не погибла в тебе сила богатырская; поднимись, как один человек, на злодеев своих и истреби их с лица земли до последнего!

Пусть не поганят они землю русскую! Пусть не развращают они душ человеческих! От них одних все зло на земле… Настала пора подняться нам против злодеев наших».

Трощанский взглянул испытующе:

— Ты что же, Степан, не согласен с этим?

— Как не согласен? Всем сердцем согласен! Готов хоть завтра подняться. Одно понять не могу — как разрешили напечатать такие слова? Ведь написано: «С.-Петербург. Типография Сафронова. Дозволено цензурою…»

— Это для дураков напечатано, — подмигнул Трощанский. — Книжечка издана в Швейцарии, нелегально… Значит, взволновала она тебя?

— А как же! Глаза открыла. Теперь я знаю, какой дорогой идти.

В училище Степан по-прежнему совершенствовался в столярном мастерстве и в полировке.

— У тебя, Степан, талант, даренный от бога! — сказал ему как-то главный мастер Иван Иванович, жуя усы. — И нет у нас в училище другого молодца, который бы мог с тобой потягаться. Да и по губернии не много сыщется краснодеревцев, которые бы доходили в нашем деле до такой тонкости. Я так кумекаю, Степан, что тебе надо плюнуть на училище с его восьмирублевой стипендией и ехать прямо в Санкт-Петербург. Там ты будешь деньги лопатой грести.

— А зачем мне деньги?

— Эх ты, голова садовая! Да с деньгами можно весь свет пройти!

— А мне дядя говорил, что с топором весь свет пройдешь.

— Ладно, как знаешь, так и поступай, а только мне больше тебя учить нечему.

— Спасибо, Иван Иванович, я подумаю… С другими науками у меня дела плохи.

— Всего не выучишь, мил-человек. Надо одному богу молиться…

Степан и сам не раз задумывался о своей судьбе. «Пожалуй, верно, зря я буду тут киснуть еще три года. Учителя или агронома все равно из меня не выйдет. А прожить и столяром можно. Еще больше пользы принесу. Быть рабочим — самое милое дело. Вон сейчас по всей России какие постройки возводят! Рабочий человек становится главной силой. И на собраниях студенты призывают — крепить дружбу с рабочими. А я люблю свое дело. Оно горит у меня в руках. Чего же бежать от своей судьбы? Правда, в России тяжело живется нашему брату. Кабы за границу податься — другое бы дело…»