Странник забил ноздри нюхательным табаком, крякнул:

— Вот так и уцелели мы, и до Соловецкого дошли пешком…

С полатей слез младший из сыновей — лохматый подросток Степка. Сунув ноги в чьи-то большие валенки, он накинул шубейку, нахлобучил треух и боком толкнул дверь.

— Ты бы фонарь засветил, Степка.

— Не, я так…

— Ишь какой! — сказал странник и, достав кисет, стал свертывать цигарку, потом протянул кисет хозяину.

Дверь скрипнула, вошел Степка.

— Тять, а тять, там, в логу кто-то зовет и колокольчик раза два звякнул.

— Что мелешь? Должно, померещилось тебе, — прикрикнула мать.

— Нет, я явственно слышал. Кричат в овраге.

— Иван, выдь послушай! — приказал отец. Сняв с гвоздя тулуп и шапку, Иван вышел во двор.

Его ждали молча, прислушиваясь к вою метели. Хозяин не вытерпел, отворил двери.

— Ну что, Иван?

— Вроде кричат, — послышалось в ответ.

— Тогда собирайся, пойдем, должно, почта сбилась с дороги.

Хозяин засветил фонарь, взял веревку и вместе с Иваном отправился в овраг…

Ждали долго… Никто не спал. Целый пучок лучины сжег Степка, прежде чем за окном залаяла собака, зазвенел колокольчик и заскрипели ворота.

— Лошадь распряги, Ванюшка, насыпь овса и укрой теплой попоной, — послышался голос отца, — да посвети вначале приезжим.

На крыльце затопали обледеневшие валенки, и, широко распахнув дверь, в клубах морозного пара вошли двое в тулупах, пропуская вперед невысокого, в запотевших очках, с заиндевелой бородой человека.

Тулуп его был распахнут и волочился по полу. Он ступал одеревенело, ничего не видя, вытягивая вперед белые руки.

— Здравствуйте, — глухо сказал он, снял очки и стал неуклюже протирать их онемевшими пальцами.

— Здравия желаем! — рявкнули оба жандарма, и Степка, увидев под тулупами шинели с медными пуговицами, попятился.

— Батюшки! — всплеснула руками Ксения Афанасьевна. — Да вы же обморозились все!

— Слава богу, до смерти не замерзли.

Вошел хозяин, поставил на лавку ведро со снегом.

— Девки, марш отсюда, будем обмороженных растирать.

Дочери, бабка и тетка-приживалка юркнули в горницу.

— Ну раздевайтесь, гости, да сказывайте — кто и откуда.

— Вот ссыльного везем в Орлов, — кивком головы указал унтер на бородатого.

— Понятно… О господи, да у вас, барин, и щеки обморожены. Давайте-ка я вам разотру. Так… А руки сами трите — вот снег.

Степка залез на полати и, свесив лохматую голову, смотрел, как отец растирал обмороженные лицо и руки ссыльному, как жандармы и ямщик грелись у печки, как мать ставила самовар.

— Вроде бы отходят щеки-то, — сказал отец. — Глядите — «- порозовели… А руки трите сильней, дайте-ка я сам. Вот так… Больно?

— Ничего, терпимо…

— Видите, и руки отходят. Хорошо. Ну как, мать, с самоваром?

— Подогреваю. Сейчас закипит.

— Вот и хорошо. Закусочку нам спроворь да водку достань из подпола. Водка для обмороженных — самое первейшее лекарство.

Сердобольная хозяйка старалась: ей хотелось обласкать арестованного и получше накормить. Уж больно худ он был: щеки ввалились, скулы обтянулись. Лицо казалось зеленоватым. По затрепанной шинели догадалась она, что студент.

Многих ссыльных и арестантов прогоняли через деревню, некоторых даже в кандалах. Знала она, что все это были «политические», страдавшие за то, что хотели сделать облегчение простому народу. Сколько раз плакала, глядя в окно на несчастных! Сколько раз выбегала, чтобы передать горшок молока да краюшку хлеба! А тут бог послал студента в дом. Как не пожалеть его? Как не похлопотать?..

Скоро приезжие, хозяин и старичок странник сидели за самоваром. Хватив по лафитнику и выпив горячего чаю, гости пришли в себя, разговорились.

— Спасибо вам, Николай Никифорович, если бы не вы — мы бы замерзли, — сказал молодой арестант.

— Вон Степку благодарите. Это он ходил до ветру и услышал, как вы кричали.

Арестант встал и, подойдя к полатям, пожал Степке руку.

— Спасибо тебе, Степа. Спасибо! А это возьми от меня на память. — Он достал из кармана маленькую книжечку в кожаном переплете и передал Степану.

— Ой, что же это?

— Басни Крылова. Ты читать умеешь?

— Умею. Еще у дьячка выучился.

— Вот почитай. И другим дай. Это хорошая книга.

— Спасибо!

— Басни, вы говорите? — спросил отец. — Это что же, вроде сказок?

— Да, но более правдивые.

— Ну-ка почитай, голубчик… Не знаю, как звать, величать-то вас.

— Меня зовут Евпиногор Ильич Вознесенский.

— Замысловато. Этак мы и не выговорим. Вы уж позвольте нам попросту, по-деревенски Егором Ильичом вас называть.

— Сделайте одолжение, я не обижусь.

— Так уважьте нас, Егор Ильич, прочитайте хоть одну басню.

— Пожалуйста.

Ссыльный взял у Степана книжку и открыл наугад.

— Слушайте:

— У сильного всегда бессильный виноват:

Тому в Истории мы тьму примеров слышим,

Но мы Истории не пишем;

А вот о том, как в Баснях говорят.

Все притихли, сосредоточились. Ксения Афанасьевна, сидевшая поодаль, поднялась:

— Погодите, я девок позову.

— Не надо! Им пора спать, — сказал отец. — Читайте дальше, Егор Ильич.

Ссыльный поправил очки и продолжал негромко, выразительно:

— Ягненок в жаркий день зашел к ручью напиться;

И надобно ж беде случиться,

Что около тех мест голодный рыскал Волк…

«Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом

Здесь чистое мутить питье мое

С песком и с илом?!!…»

— Ишь ты, — усмехнулся хозяин.

Когда светлейший Волк позволит… — продолжал ссыльный и, прочтя несколько строк, перешел на бас:

— Молчи! устал я слушать.

Досуг мне разбирать вины твои, щенок!

Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать.

Сказал, и в темный лес ягненка поволок.

— Ай да басня! — воскликнул хозяин. — Значит, поволок… Съест, и потом ищи виноватого. Так и бывает.

Унтер закашлялся:

— Это что же, может быть, выходит, что мы, жандармы, тоже вроде волков?

— Вы — нет! — отозвался ссыльный. — Вы люди подневольные. Вы сами никого не смеете съесть. Вам, что прикажут…

— Вижу, разговор пошел не в ту сторону, — вмешался хозяин, — да и поздно… давайте-ка спать, господа.

— А далеко еще до Орлова?

— Всего три версты. Утром ребятишки вас проводят — им как раз в училище.

— Пусть ссыльный и ямщик стелются на лавках. А мы ляжем на тулупах у двери, — сказал унтер, — такой порядок.

— Это уж как вам угодно.

Ссыльный подал книжечку Степке и, расстелив на лавке тулуп, лег.

Степка, зажав книжечку в ладонях, подсунул их под щеку и сразу уснул…

Утром, еще затемно, ямщик растолкал храпевших жандармов. Те поднялись, гремя шашками, разбудили ссыльного. Перекусив и попив чаю, стали собираться в дорогу.

Метель прекратилась, под окнами, скрипя полозьями, прошли два обоза в Орлов. Ямщик запряг лошадь и, поблагодарив хозяев, выехал за ворота.

Ссыльный достал из мешочка жестяную коробочку чая, подошел к хозяйке.

— Это вам индийский, Ксения Афанасьевна, за гостеприимство. Простите, больше нечем отблагодарить.

— Что вы, что вы, голубчик! Зачем же? — смутилась хозяйка.

— Возьмите, я очень прошу вас. Не обижайте. У меня еще есть. Ведь ваш муж и сыновья спасли нам жизнь…

— Пошли! — грубо окрикнул старший жандарм и кивнул на дверь.

Ссыльный вздрогнул, молча пожал руки хозяину и старшему сыну, взглянул в полные слез глаза Степки и быстро вышел.

Жандармы затопали на крыльце. Степка и Пашка с холщовыми сумками выскочили вслед за ними.

Когда ссыльный и жандармы уселись, Степка попытался забраться в передок саней к кучеру.

— Куда лезешь? — закричал старший жандарм, топорща усы. — Нельзя! Видишь — арестованного везем… Пошел!

Лошадь побежала рысью. Степка и Пашка, догнав сани, вскочили сзади на полозья и, уцепившись за кибитку, замерли.

Николай Никифорович с Иваном собирались в извоз. Проводив нежданных гостей, они стали снаряжать сани, просматривать упряжь, готовить на дорогу еду. Второй сын, Александр, сел подшивать валенки; девки в горнице ткали холст. Ксения Афанасьевна давно подоила коров и теперь хлопотала на кухне. Тут же, ведя разговор со странником, сидела за прялкой бабка. Третий сын, шестнадцатилетний Василий, разгребал за воротами снег.