Дело даже не в том, что демонстранты не испугались полиции. Рабочие и интеллигенты вышли на улицы столицы организованно, с красным флагом. Этого еще не бывало в России.

Оратор Плеханов вспомнил многих борцов за народное дело. И декабристов, и петрашевцев, и каракозовцев, и Разина, и Пугачева. Это была политическая демонстрация. Поэтому так и перепугались правители. Они увидели, что революционное движение из стихийных стачек с требованиями увеличить заработную плату, из «хождений в народ» превращается в небывало грозную силу. Вот о чем надо рассказывать рабочим! Казанская демонстрация учит сплоченности.!.» И чем больше Степан думал о демонстрации, тем сильней укреплялся в мысли, что настанет время, когда рабочим надо будет объединяться в свою, рабочую организацию. «Но как это сделать? — спрашивал себя Степан. — Как объединить десятки рабочих революционных кружков, разбросанных по разным заводам Петербурга? Может быть, для начала попробовать создать центральный рабочий кружок, который бы явился ядром будущей организаций? Об этом стоит, очень стоит подумать…»

Весной 1877 года, когда сошел снег и на бульварах появилась первая зелень, Степан получил отпуск и пришел домой раньше обычного. Помывшись, он заглянул в столовую. Там сидел лохматый, бородатый человек, с бледным исхудавшим лицом, и жадно ел. Услышав, как щелкнула дверь, он приподнял большие голубые глаза и сосредоточенно посмотрел на Степана.

— Игорь? Игорь Пухов? Ты ли это?

— Я, Степан!

— Выпустили! Наконец-то! — Степан бросился к столу, по-братски обнял друга. — Долго тебя держали. Долго! Яшку Потапова поймали со знаменем, а отделался испугом — послали на покаяние в монастырь.

— Политика! — ядовито усмехнулся Пухов. — Потапов — рабочий. Вроде бы «серый» человек. А я — студент. С меня другой спрос. Многие наши угодили на каторгу. Вот как…

— Значит, тебе, выходит, повезло?

— Да как сказать… велено явиться к воинскому начальнику.

— Неужто забреют в солдаты?

— Вернее всего. Говорят, назревает война с турками?

— Да, газеты призывают спасать братьев славян. Каждый день из Петербурга отходят воинские составы…

— Значит, война вспыхнет вот-вот. Что ж, пойду освобождать болгар и сербов. Это благородней и возвышенней, чем гнить в каземате!

— Ты, Игорь, «неисправимый» поэт! Пройдя тюремную закалку, разве можно сдаваться?

— Как сдаваться? Ведь все равно забреют?

— А почему бы тебе не перейти на нелегальное?

— А ведь это мысль! Ты, я вижу, тут даром времени не терял… Паспорт поможешь достать?

— Помогу.

— Тогда по рукам.

— По рукам! — крикнул Степан и крепко сжал худую руку Пухова.

4

Война с Турцией, как и предполагали многие, была объявлена в апреле. Тут же начались рекрутские наборы по всей России. Пешие и конные войска потянулись по дорогам, ведущим на юго-запад и Кавказ.

В июне русская армия форсировала Дунай и развернула военные действия. А уже в июле в Петербург начали прибывать партии раненых; на улицах, на папертях церквей стали появляться безрукие, безногие, искалеченные новой войной.

Газеты, стараясь поднять настроение народа, взахлеб кричали о победах в Болгарии. Но в августе столицу потрясла страшная весть о поражении под Плевной. В народе заговорили, что главнокомандующий русской армией великий князь Николай Николаевич дал генеральное сражение в день именин своего брата Александра II, совершенно не подготовив его. Осада Плевны окончилась неудачей: русские отступили, оставив на поле боя около двадцати тысяч солдат и офицеров.

На заводах, фабриках и среди студентов начался ропот. Простые люди осуждали и проклинали войну.

Степан в это время создал на Александровском заводе несколько рабочих кружков. Об этом знало начальство — и ему исподтишка готовился удар в спину. 7 октября под предлогом «рекрутской очереди» Халтурин был уволен с завода. Степан сразу понял, что «рекрутская очередь» — лишь благовидный предлог, — от него решили избавиться, как от «неугодного», не поднимая шума.

«Теперь предо мной две дороги: одна в солдаты, другая — в тюрьму… Нет, есть еще одна дорога — дорога борьбы. И я пойду по ней!»

Как и весной, когда он хлопотал о паспорте для Пухова, Степану опять пришлось обратиться к друзьям из «Земли и воли». Они снова выручили.

Через десять дней Халтурин с помощью Преснякова устроился на Сампсониевский вагоностроитейльный завод под фамилией бахмутского мещанина Степана Николаевича Королева.

Пришлось распрощаться с добрейшей Авдотьей Захаровной, которая к нему привязалась по- матерински нежно.

5

В октябре начался судебный процесс над 193 революционерами, который готовился несколько лет. Царские власти надеялись, что этот процесс положит, конец «крамоле», так как, по утверждению полиции, на нем «представлены все главари тайных сообществ».

Степан несколько раз пытался попасть в зал суда, но туда без пропусков не впускали. Приходилось следить за газетами да добывать сведения для выступлений на кружках через землевольцев.

Как-то вечером, возвращаясь домой, Степан столкнулся на мосту с человеком, которого хорошо знал по рабочим кружкам и с которым даже однажды спорил. Но человек этот был закутан башлыком, из-под которого смотрели лишь острые, глубоко спрятанные глаза. «Он или не он?» — подумал Степан, остановившись напротив.

Человек усмехнулся в усы:

— Не узнаешь, Халтурин? Я же Кравчинский! — и протянул руку.

— Здорово, Сергей! Я теперь не Халтурин, а бахмутский мещанин Королев.

— Мещанин? — захохотал Кравчинский. — Похож! Честное слово, похож! За что же тебя, Степан, из рабочих-то — в мещане?

— Так получилось…

— Впрочем, я помню, помню. У нас тебе писали этот «вид на жительство».

— Как, разве ты в «Земле и воле»?

— Да. Знаешь о процессе?

— Как же не знать, да попасть туда не могу.

— А ты где обитаешь?

— На вагоностроительном, Пресняков помог устроиться.

— Пресняков? Ты давно не слышал о нем?

— Давно. Он от нас ушел и словно пропал…

— Пресняков создал группу отважных, чтоб защищать революционеров от провокаторов. Это он убил шпиона Шарашкина.

— Неужели?

— Да. Но недавно его выследили и схватили.

— Андрея? Что ты?.. Я не знал…

— Держись на заводе, Степан. Это важно! Слышал о ваших кружках… Надо бы там рассказать о процессе.

Кравчинский засунул руку в карман и достал печатную карточку.

— Вот держи пропуск.

— Правда? А где взял?

— Сами отпечатали. Точная копия — не бойся.

— Спасибо, Сергей!

— Только когда пойдешь, приоденься и эту хламиду смени. Там, брат, отборная публика.

— Понимаю.

— Ну, будь здоров! Смотри, на суде ни с кем ни слова, ни кивка! Полно шпионов…

Они попрощались за руку и разошлись. Степан шел, сжимая кулаки: «Эх, Андрей, Андрей… Как же это ты промахнулся…»

6

Степану удалось отпроситься на заводе только на третий день, и то лишь после обеда. Зал суда был переполнен. В проходах и у дверей — стояли. Степан протиснулся к стене. Благодаря высокому росту он видел сидевших за массивным столом, под портретом царя, судей и находившихся за барьером подсудимых.

Первоприсутствующий, тучный сенатор, в шитом золотом мундире, монотонно допрашивал кого-то из свидетелей. Видно было, что ему и публике надоели эти утомительные однообразные вопросы. Все в зале, особенно женщины, жаждали увидеть отважных и дерзких революционеров, услышать смелые речи. Но так как этого не было, многие скучали, зевали, разговаривали друг с другом. Степан вначале чутко вслушивался в то, что говорил допрашиваемый свидетель из крестьян. Но тот повторял, очевидно, уже давно сказанное и написанное им очень невнятно и глухо. Степан, перестав слушать, рассматривал подсудимых.

Многие из них заросли бородами и выглядели угрюмо. Они тоже устали и больше перешептывались, чем слушали свидетеля, или писали что-то в свои книжечки.