Я задрала юбки и не без усилий — попробуйте-ка справиться с этаким ворохом без посторонней помощи — сунула флакон под подвязку.

Надеюсь, не вывалится.

Девицы встретили меня недовольными взглядами.

— Что?

— Юбки помялись, — сказала Салли.

— Извините. Я как-то… никогда прежде такого не носила, вот и помяла, — я постаралась выглядеть виноватой. И подумав, добавила. — В молитве я стараюсь думать о молитве, а не об одежде.

Это мамаша Мо говаривала.

Вот, пригодилось.

Девицы кивнули и сказали:

— Идем.

Идти пришлось недалеко.

— Мы принимаем пищу совместно. Это объединяет, — Салли-первая заговорила сама. — И Наставник радуется, глядя на нас.

То есть, за этим обедом надо ждать присутствия Змееныша?

Не было печали.

И как себя с ним вести? Хотя… посмотрю на остальных и постараюсь не выделяться. Жаль, что револьверы отобрали.

— Иногда он приглашает кого-нибудь разделить с ним пищу вечером.

— И не только пищу, — добавила Салли-первая, ревниво глянув на подругу. — Но лишь избранных. И сразу понятно, кого…

Я хотела спросить, как это, сразу, но не успела: коридор закончился, Салли-вторая толкнула очередную расписанную позолотой дверь.

Мы оказались в огромной комнате, наполненной светом и людьми.

Белый мрамор на полу.

Белые стены.

Позолота, от которой меня уже подташнивать начинает. Длиннющий стол. Кресло-трон во главе, правда, пустое. И по обе стороны несколько кресел поменьше, но тоже украшенных золотом. Для Старших жен, надо полагать. Но их тоже нет. А вот остальным достались обыкновенные стулья, на моем и обивка-то протерлась.

Но я ничего.

Сажусь, куда сказано. Руки складываю на коленях, хотя в животе урчит, но никто на еду — а на столе стояли огромные миски — набрасываться не спешит.

Все смотрят на тарелки.

Или на руки?

Ну и я тоже. Вид пресмиреннейший, еще немного и сама поверю в собственную кротость. Стоило опуститься, как раздался низкий протяжный звук, заставивший моих соседок подняться. Я тоже поднялась.

Застыла.

А ведь на лицах ожидание.

И предвкушение.

И… и такая тоска, что сердце кровью обливается. Проклятье… что с ними станет, если Змееныша убить? Просто взять и… и не сойдут ли они с ума? Салли-первая, поспешно заправляющая прядку в чепец. Салли-вторая, что стоит, облизывая пересохшие губы.

И та девочка, слева, совсем молоденькая, еще не утратившая естественного румянца.

А дверь на другом конце зала распахнулась, пропуская человека, которого я ненавидела уже вполне искренне и конкретно.

К обеду Змееныш переоделся и, надо сказать, что военный мундир с золотым позументом сидел на нем преотлично. Блестела шитая тем же золотом лента, сияли ордена, переливался драгоценными камнями венец на голове.

Ишь ты.

Однако.

От искреннего удивления я и приоткрыла рот, сделавшись, верно, вовсе неотличимой от девиц, меня окружавших. И потому взгляд Змееныша, ненадолго остановившийся на мне, не выцепил ничего-то этакого. К примеру желания запихать ему этот самый венец в одно место.

Туда, куда Эдди моему ухажеру букет вставил.

Я же смотрела. Правда, не столько на Змееныша, сколько на женщин, что шли за ним.

Сиу.

И… и она другая. Будто бледнее, будто выцвела в этом задымленном городе темная кожа, а белые волосы, наоборот, сделались темнее, как пылью припорошенные. Глаз отсюда не видать, но почему-то кажется, что и они поблекли. Черты лица заострились. А выражение на нем — упрямое, сосредоточенное. Смотрит она под ноги и идет, никого вокруг не замечая.

Августу я тоже узнала.

Алое платье с золотой каймой. И снова бледность. Лихорадочный румянец. Испарина на лбу. Золотой венец, чуть меньше того, который был на голове Змееныша, кажется непомерно огромным, тяжелым. А она держит голову прямо и губы поджимает, скрывая недовольство.

Орчанка.

Ступает осторожно, крадучись. И голову в плечи втянула, но все одно она возвышается и над другими, и над Змеенышем. Орчанка, как и сиу, и Августа в красном. Платья какие-то… не такие. Ткани будто текут, не облегая, скорее обрисовывая тела, и почему-то женщины кажутся почти голыми.

А у меня перед глазами встают другие, те, на которых из одежды были чешуя и золотая краска.

Змееныш хлопает в ладоши. И зал наполняют голоса:

— Доброго вечера!

Голоса сливаются в один, и я шевелю губами.

Нельзя выделяться.

Нельзя.

А взгляд сиу задерживается на мне. И в темно-зеленых почти погасших глазах мне видится эхо боли. Очень далекое, почти погасшее.

— Доброго дня, мои дорогие, — Змееныш разводит руки, будто желая обнять всех. И от этого простого жеста, показного даже, мои соседки заливаются алой краской.

Кто-то тихо ахает.

— Присаживайтесь, — он садится первым. И кресло рядом занимает Августа, за нею — сиу. А с другой стороны устраивается орчанка, неловко, поскольку стол слишком низок, а стул — узок для неё. И орчанка горбится, силясь вписаться в эту неудобную мебель.

Мы тоже садимся. Сперва те, кто ближе к столу Змееныша, потом другие. Наша очередь в конце, и мои соседки терпеливо ждут.

Я тоже.

Не выделяюсь.

Улыбаюсь. Им. Змеенышу. И тем теням, что скользят по залу. Тоже женщины, но в платьях черных, глухих. Их волосы спрятаны под простые чепцы, а поверх платьев надеты белоснежные фартуки. Они уже немолоды и некрасивы, но чувствую спиной редкие ревнивые взгляды.

И они тоже?

Да он что, вконец свихнулся? Нет, с одной стороны правильно. Змееныш окружил себя беззаветно преданными людьми. С другой… это надо остановить, пока не поздно.

На тарелку передо мной плюхается желтоватый ком каши. Переваренная, сдобренная жиром и почти без соли. Есть такое можно лишь с голодухи, но я голодна, а потому ем, стараясь не слишком спешить.

Салли-первая жует.

И вторая.

В каше попадаются волоконца мяса, но вообще мог бы и позаботиться о женах, муженек. С такой диетой недолго и скопытиться. Или не важно? Других найдет?

А вот на его столе еда другая. Вижу запеченного поросенка, и ветчину, перепелок, выложенных горкой. Ягоды. Фрукты какие-то.

И запах мяса, сдобренного приправами куда как щедрее, чем наша каша, доносится.

— Сегодня я счастлив объявить, что очень скоро многие из вас найдут свое счастье.

Да уж, с красноречием у него явные проблемы. Нанял бы кого речи писать. Или им без разницы? Жены, которые младшие, подняли головы, уставились. Ишь, и шеи тянут, желая разглядеть любимого Наставника получше. И я тяну. А что делать?

— И возможно, кому-то из вас это покажется предательством по отношению ко мне, — он держал в руке тощую перепелку, что несколько не увязывалось с общей торжественностью речи. — Однако спешу заверить, что главное для меня — достижение нашей общей цели! А для этого необходимы жертвы.

И уже знаю, кем станут жертвовать.

— Вы должны сберечь любовь ко мне в своих сердцах. И я не сомневаюсь, что так оно и случится.

Я тоже не сомневаюсь.

А заодно понятия не имею, что с этой вот любовью делать. Оно вообще лечится? А если есть лекарство, то какое? Впрочем, я знаю, у кого спросить.

И спрошу.

Возьму поганую змеюку за горло и спрошу. Проклятая я или как?

— Однако и малой толики её хватит, чтобы сделать счастливым мужчину. Каждая из вас завтра увидит того, для кого она предназначена.

А вот интересно, мужчин этих как они уговаривать собираются? Вдруг да не понравится ему эта, предназначенная свыше? Или он вообще жениться не думает. Эдди вот уверял, что любой адекватный мужчина женитьбы боится. Что ему проще сотню подвигов совершить и сделать ожерелье из ушей сиу, чем к алтарю прогуляться. Преувеличивал, конечно, но не думаю, что сильно. И тогда как?

— Моя драгоценная супруга, дарованная мне миром, — Змееныш взял за руку сиу, и та поднялась, как показалось, нехотя. — Навестит каждую из вас. И даст зелье, которое поможет вашему избраннику самому определиться с выбором.