— Тост был произнесен — выпьем! — сказал главный, чокаясь с соседом слева, также главным редактором, и говоря: — Не шибко, конечно, мы сработали, старик, уж вы-то свой юбилей с размахом…

Тут главный вынужден был замолчать. Блеснув стальным ободком очков, он бросил на Юрия Ивановича быстрый подстегивающий взгляд, а затем поднял лицо, уже доброжелательное, слушал.

— …Советники, — продолжал Лохматый, — то есть информаторы доносят Нерону или Ивану Грозному, что каждое его решение дает громадный эффект. А раз это так, даются новые решения. А на поверку эффект-то был, но эффект не созидания, а разрухи, развала всего и вся. Подложная информация дает неверные посылки и решения. Это неизбежно, так как ложь стимулируется ложью…

Лохматый, известный здесь большинству своим романом, своей судьбой, будучи носителем истин, оплаченных его опытом, своим присутствием требовал от людей за столами чего-то непосильного для них. Между тем люди за столами честно зарабатывали свой хлеб, не воровали и не убивали, несли терпеливо бремя жизненных обязательств, то есть жили, как они справедливо считали, трудной жизнью.

Главный поднялся со словами: «Погуляем, подышим!», все вокруг поднялись, Юрий Иванович взял старика под руку со словами: «Нас ждут», повел его в гардероб. По пути старик, громоздкий, жаркий, растрепанный в своей черной паре, расталкивая, сшибая кресла, потащил вбок упирающегося Юрия Ивановича. Они очутились в пустом буфете, где Лохматый под взглядом буфетчицы мучительно долго выдергивал, даже как бы выскребал из карманчика где-то на поясе штанов десятку, сложенную до размера почтовой марки. Заказал по сто пятьдесят коньяку. Бессмысленнее было не придумать, коньяка, водки, вина на столах хоть залейся. Старик читал стихи, невнятно, захлебываясь словами: «Милая душа, как ты сильна под шкурой зверя!..»

Нелепый заказ оказался на руку Юрию Ивановичу, старик опьянел вконец. Дал отвести себя в гардероб, вывести на крыльцо. Юрий Иванович открыл дверцу машины, подталкивал Лохматого. Тот заглянул внутрь машины, повернулся к Юрию Ивановичу, взял за запястье, сильно стиснул и отдернул, а сам головой вперед бросился в двери. Не расшибся он случаем: дверь распахнулась, выходивший успел отпрянуть.

Лохматый в пальто, шапка задом наперед, вернулся в зал, нашел поэта, пытался спорить.

— А-а, вы считаете мой опыт — проехало, так? По старым картам не открывают новых земель?

Поэт исчез, Юрий Иванович стал втолковывать про такси, дескать, разосланы все прикомандированные машины, эта последняя, как добираться — ведь в метро не пустят!

— Кто вы такой? — подозрительно, едко спросил Лохматый.

— Здорово живешь, — ответил Юрий Иванович.

Старик сбросил пальто, подхватил со стола фужер, двинулся к кучке у колонны. Выкаблучивался, опять читал стихи. Юрий Иванович отвел его к своему столику. Там Лохматый говорил о беспредельной красоте их жен, смутил дам взволнованными, молодо звучавшими словами стихов, подливал им вина, возглашая:

— Была друзьям радость, а врагам погибель!

Юрий Иванович с Эрнстом подхватили его под руки, свели вниз, и вновь старик вскинулся перед открытой дверцей такси, свежий воздух его будто заставлял что-то вспомнить.

Погрозил пальцем: «Ушлые ребята», мотнул головой и попер в подъезд.

Юрий Иванович с его шапкой в руке вошел в зал. Он пал духом: везти старика до самого дома означало оставить жену, и неизвестно, станет ли она ждать? Подошел Ногаев, сказал:

— Ваше дело спустить его вниз, остальное беру на себя.

Старик грузно сидел на месте главного, свесив набок черную лохматую голову. Вокруг усаживались: подавали горячее. Юрий Иванович подхватил старика под мышку одной рукой.

— Вы, хрен с горы… Я устал от вас, — проворчал старик.

Юрий Иванович повел по проходу растрепанного старичищу. Старик повалился, его удержали. Ирония, сочувствие ли в глазах? Бежевый, в крупную клетку костюм, яркий шейный платок, молодое лицо. Загар и верхний приглушенный свет скрыли морщины. Сильные руки легко выпрямили старика, передали Юрию Ивановичу.

Лица мелькали на отлете, равнодушные, брезгливые, косящие опасливо глазами. Что он сюда рвался — кипело честолюбие или терзал его вопрос о лестнице, ведущей от земли к небу? Слава его прошла, читают других — и что ему признания людей за столами? Он человек с других широт, пройденных. Держитесь же, старик, выпрямитесь.

Юрий Иванович распахнул дверцу, повернулся: Лохматый откачнулся, и уже стоял лицом к паре в дубленках, которая поднималась по ступеням. Юрий Иванович ухватил его за рукав, говорил что-то про последнюю машину — неубедительно говорил, потерянно. Старик отдернул руку и стал подниматься к дверям вслед за парой — опять сказка про белого бычка! Появились сбоку двое. Первый, в блестящих погонах, крикнул:

— Гражданин Дубровский, немедленно в машину!

Старик замер, вдруг как переломился, стало видно, что у него под широким заношенным пальто худые руки и ноги. Весь сжавшись, он головой вперед нырнул в машину, Юрий Иванович хлопнул по ветловому стеклу: «Эх, пара гнедых!» — и такси не стало. Поднимался из-под ног душный дымок, да над шаром фонаря вились снежинки.

Военный ушел в подъезд, на ходу расстегивая шинель, слегка недовольный, он неправильно произнес фамилию старика, и ему об этом сказали.

Лохматый поди лупит кулаком по колену, клянет: фраера, дешевки.

— Знаешь, кто он? — спросил Юрий Иванович Ногаева.

— Журналы с его романом в свое время дали мне на ночь… а года два назад звонил ему, просил разрешения читать со сцены его рассказ… Госпиталь, тридцатые годы, студент с томом Шекспира в руках… Человек впервые переживает смерть и любовь.

— Это главы из романа… Он надергал из романа четыре рассказа. В том, первом романе ночь в Алма-Ате сороковых годов. С гор стекает остуженный ветер. На перекрестке ударит в тополя, качнутся провода… вспышка, треск, искры хлопьями, помните, наверно? Вспыхнут синим трамвайные рельсы. Хорошо! — выдохнул Юрий Иванович.

Мороженого и кофе они дожидаться не стали. Дошли до «Баррикадной». В вагоне они ехали одни. Жена прислонилась плечом к Юрию Ивановичу, тихо и покорно поглядывала на него. Будто возвращался из долгой трудной командировки, а жена встречала на вокзале, теперь везет домой. Принесет в ванную чистые полотенца, разломит накрахмаленное льняное с вышитой красной монограммой в углу и повесит, а массивное махровое подаст ему в руки и улыбнется ему одному предназначенной улыбкой, отчего на переносице у нее возникает легкая морщинка.

Проверка писем была отсрочена по случаю юбилея. Приняли нового регистратора в отдел писем: молодая женщина, разведенная, окончила журфак МГУ. Худая, с цепкими пальцами в дорогих бабушкиных кольцах. У нее ребенок.

Новенькая заново проверила картотеку, архив — уходила ли она домой?.. Написала отчет для главного, последовало совещание. Были обнаружены карточки с прикрепленными к ним ответами на рукописи, чьи номера и адреса не совпадали с адресами и фамилиями на карточках, а рукописей тех вовсе никаких следов, даже в книгах регистрации. Господи помилуй, подумал Юрий Иванович, неужели новенькая прошерстила книги регистрации за два года, это ведь тысячи и тысячи фамилий? Было ясно, что новенькая через полгода-год выживет бывшего наперсника главного, эссеиста и художника воскресного дня. Что ж, отдел будет в надежных руках.

Зачитывались ответы, местами в самом деле уязвимые — невежливые или написанные под копирку, стереотипные. Ну а что писать, когда писать нечего?

— Надо так отвечать читателям и нашим авторам, — сказал главный, — чтобы не обиделись и вновь писали, мы заинтересованы в увеличении почты. Ведь умели мы писать, помнишь, Юрий Иванович?