Утром вышли из Череповца, на рассвете были в Переборах. В шлюпе плотно уложили моторы, имущество, рюкзаки. Накрыли брезентовым полотнищем, стянули канатами. «Весту» оставляли на рыбозаводе, под охраной. Гриша в последний раз обошел шлюп по планширу, трогал канаты. Туже натянуть брезент помешала выпиравшая на корме бочка с бензином.

Похоронят Васю, вернутся в Переборы, расчехлят «Весту» — и вниз по Волге, до впадения в Каму, и там день за днем на восток, мимо Елабуги, Сарапула, Осы, навстречу судам и плотам, что нехотя идут за буксирами. Однажды войти в левый приток; за малостью речку не отмечают на картах, в Каму ей сбрасывать нечего и собирать неоткуда — русло ее пробито в уральском камне. На перекатах под днищем хрустит галечник. Проплывут березы по верху речной террасы, села с кирпичными силосными башнями, загоны с ископыченной грязью, затянутые ромашкой бугры, скрывающие скиты и строгановские сторожевые городки.

Минуют ряд черных свай, где вклинилась «Веста» тридцать один год назад. На рассвете первый ветерок раздвинет туман, стеблистый, как полынь. Станет виден черный поясок плотины. За ней оловянно блестит пруд. За домами Черемисок мачты железной дороги, темная, в подтеках коробка депо, левее поросший соснами холм кладбища.

Гриша видит Уваровск своего отрочества, видит не себя нынешнего, видит парнишку, бредущего с удочкой по воде. Сизый стеблистый пар. Плес мелок, на середине парнишка вкручивает в песок короткое тальниковое удилище и опускает живца в воду. Холод воды легонько стискивает запястье, мимо лица проносит клок пара. Плотвица, толкнувшись в ладонь, выскальзывает и утаскивает лесу под правый берег. Посверкивая, бродит там в сумраке.

В Москву приехали на рассвете. С Селезневки Юрий Иванович позвонил жене, попросил взять с собой в министерство песочный костюм, заедет к ней. В середине дня.

Позвонил Лапатухину, спросил его о писателе, который взялся оформить Колю к себе в секретари. Лапатухин перезвонил тут же, Юрий Иванович едва успел поставить чайник на газ. Писатель нашелся, согласен, плата Коле символическая. Юрий Иванович попросил привезти писателя. Чайник закипал, как последовал второй звонок: в час в Доме журналистов Рудоля Лапатухин будет с писателем. Выставят меня рублей на тридцать, подумал Юрий Иванович. У него было четыреста рублей, взял из кассы похода на похороны.

Позвонил Васе домой, подошла дочь, затем жена. Да, Васины родители приехали, они сейчас у родственников каких-то, оттуда в Никольское на кремацию. Чего-то крутят, сказала она о Васиных стариках, похоже, с кладбища сюда не приедут. Там соберутся, у своих.

До часу Юрий Иванович с Леней и Эрнстом бегали по магазинам: успели сгонять за венками, накупили на рынке цветов. Заскочили в похоронное бюро и живо сговорились насчет автобуса, Юрий Иванович платил, не считая, с прежде заказанным автобусом что-то случилось, сказала Васина жена. Сдвинули столы, один Васин товарищ, внешторговский, по Парижу, резал мясо, на горячее он что-то затевал; второй, они с Васей сдружились в Бауманском, парнями, догнал Юрия Ивановича на лестнице, он выскочил за постным маслом для плова. Крыл Васину вдову и дочерей «заразами» и похлеще — «курвами», слова «достать мясо» означало для них достать из холодильника, разморозить его, вот как жили за Васей, все принесет, а сейчас гляди, одна дочь смоталась, другая сидит в своей комнате, курит, мать советы нам дает. Хоть прибрали бы в квартире, выходит, покойника выносят из грязной избы. И опять: курвы!

Коля, истекающий потом от слабости, от выпитого по утрянке пива, ожидал его во дворике Дома журналистов. Лапатухина и писателя нашли в полумраке кафетерия. Юрий Иванович попросил Лапатухина заказать в ресторане обед на четверых. Повел Колю в туалет, там дал сверток: надевай.

Коля вышел из кабинки в песочном костюме спортивного покроя. Брюки вроде как надо, куртка мешковата. За столом поглядывали на Колю с чувством почтения. Вася сшил костюм в Париже; надел два раза, сказала Васина жена, заворачивая своими белыми душистыми руками этот костюм в бумагу, звеневшую, как калька, и затканную овалами, где в каждом стоял усатый господин в черном котелке, черном костюме и тросточкой показывал на подвешенные над ним цифры, очевидно, дату основания фирмы. Так же без малого год назад в Париже Вася глядел в руки, укладывающие песочный костюм, и произнес что-то любезное, принимая сверток с господами-таракашками в овалах; при своем равнодушии к языкам Вася в старших классах читал немецкие книги — в подвале районной библиотеки угол был завален дореволюционными немецкими изданиями, и тогда же играючи выучил французский, ходил его учить к сторожихе мелькомбината по прозвищу «старая барыня».

Писатель ничего толком не ел, пил пиво; жало у него сердце, и у Юрия Ивановича жало, и у Коли-зимнего, с утра над городом собиралась гроза. Нагретый от камня, от машин воздух стоял в улицах. Лапатухин ел за четверых, после рыбной солянки он подливал себе водочки, закусывал последними листиками семги и, мыкнув набитым ртом, показывал: подайте, дескать, осетрину с того края.

Юрий Иванович попросил счет, выругался про себя — там стояло шестьдесят рублей. Он надеялся хоть что-то оставить Коле от суммы на похороны, выделенной командой «Весты». Покивал писателю на прощанье, показал — ешьте, тот слабо улыбнулся в ответ; славный человек, непьющий вроде, а изношенный, сигарета в пальцах подрагивает.

В министерском коридоре Коля прилип к стене, Юрий Иванович оторвал и повел, им с женой будет проще при Коле.

Жена взглянула на Юрия Ивановича мельком: подобрался, загорел — будто провожала его с «Вестой» на прошлой неделе. Скрывала, что он парубкует. Ее муж, впрочем, не занимал; все внимание Коле, вернее — его песочному костюму. Ее сотрудница, рыженькая женщина в палевом, этакая лисичка, легонько ладонью коснулась рукава Коли:

— Господи, ведь простая плащевка — но выделка-то! Мужчине проще. Брюки, куртка — и модный пан. Нам вот все труднее. Мы тут решили: сейчас женщину проще раздеть, чем одеть.

Жена вручила Юрию Ивановичу сверток с песочным костюмом. Последовало переодевание в туалете. С Колей спустились, ждали жену на улице, она прятала свертки с их одеждой в шкафы с документацией. Она не хотела оставить друзей в коридоре, где их могли бы увидеть сотрудники. Костюм Юрия Ивановича в сравнении с костюмом Коли выглядел бедным, кустарным. Рукава и штанины — из половинок разного цвета; то есть материал был тот же самый, но положен то лицевой стороной, то изнанкой. Не при всяком освещении это было явно, да наплевать Юрию Ивановичу на подобные детали, как и на масляные пятна на внутренней стороне штанин. Еще три было таких костюма, с масляными, чуть заметными полукружьями, с изнаночными вставками — у Лени, Эрнста, Додика. Лет десять тому Эрнст купил за десятку песочного цвета чехол с машины, необъятное полотнище, бывшее прежде самолетным чехлом.

В машине жена говорила, говорила. Юрий Иванович кивал, принимая все говоримое ею — да, убедительно говоришь, дескать. Она же в ответ с еще большим старанием искала его одобрения, переспрашивала, так ли сделала то, другое, говорила о детях. Девочка пишет из лагеря, ей там хорошо, сын живет с тещей на даче, купается.

По пути к крематорию заехали на Пятницкую. Человек в полутемной комнатке поднял голову. Миг и другой они с Юрием Ивановичем смотрели друг на друга. Послание — в битах, в мелодии? — пронеслось сквозь межзвездные бездны. Человек улыбнулся, он узнал Юрия Ивановича. Гость попросил ранее середины августа не высылать в Уваровск проект административного здания. Качнулся шар головы: пожалуйста.

…Во дворе крематория свою готовность к примирению жена высказывала, не щадя себя; если Юрий Иванович делал шаг, она делала шаг следом и покорно, ищуще взглядывала.

Так, с готовностью к послушанию, она сопровождала Юрия Ивановича при переходе к жене Васи, одиноко стоявшей с дочерьми и подругой, худой дамой в темном.

Васина жена не покрыла голову платком, она сколола волосы в пучок и обвила черным флером, таким образом отмерив жгут, что концы гляделись двумя листиками. Постояв с Васиной семьей, Юрий Иванович и жена вернулись к группе с Васиными родителями в центре. Седенькая старушка в черной шелковой шали с кистями, старинной, материной, а может, бабушкиной. Старик в черной паре, на костылях, штанина подколота.