— В последнее время торопятся с выводами насчет Васи, — сказал Юрий Иванович.

— Я не из торопливых, Юрий Иванович. Всегда успею из этого случая сделать вопрос. У меня не заржавеет, — легко рассмеялся Ушац и назвал адрес НИИ.

Через полчаса были на Хорошевке, в НИИ.

Вася зубилом вырубал трещину в литой, рыжей от ржавчины штуковине. Юрий Иванович глядел завороженно. Страх брал от мысли, что промахнется Вася, с такой силой он бил кувалдой по блестевшему в кулаке зеркальцу зубила.

Когда он залил шов, снял маску и бросил держатель с обрезком электрода себе под ноги на цементный пол, Юрий Иванович сказал с облегчением:

— Компьютер тебе выдали, а тепловоды собирай из утиля?

— Ну! — подтвердил Вася. — На стеллажи уголков не хватило, дак натаскали со свалки.

— Как бороду не спалил! — сказал Эрнст.

Вася расстегнул брезентовую куртку — на нем, коротконогом, широком в груди, куртка гляделась как пальто. Из кармана рубашки достал расческу, расчесал бороду и сказал невесело:

— Я вроде как из старообрядцев, а их без бороды в рай не пускают.

Друзья угадали: знал Вася о Вере Петровне. Она пряталась у сотрудницы по музею, а сегодня утром Вася перевез ее к Лохматому.

Поднялись на второй этаж к телефону. Юрий Иванович полистал записную книжку, набрал номер.

На телефонный звонок в коридор выходит Лохматый, дверь он оставил открытой. Снял трубку, глядит в глубь комнаты, там неудобный стол, кожаный, в ямах диванище, ширма в углу. За ней затаилась Вера Петровна.

— Слушаю! — хмуро отзывается Лохматый.

Юрий Иванович остался с открытым ртом: Эрнст придавил рычажок.

— Предупредим о себе, а она сбежит? — сказал он. — Если она еще там, само собой?..

Вернулись к теплице, присели перекурить перед дорогой. За стеклянной стеной — багровая полоса последней зари. Появился Саша Албычев с охапкой хлорвиниловых трубок. Он-то и оказался вторым помощником Васи, устанавливал кондиционер. Юрий Иванович удивился: Саша вроде бы железнодорожник по образованию.

— Он работал в Кемерове по промышленным кондиционерам, — сказал Вася.

Быстро смеркалось, Юрий Иванович едва видел лицо Саши. Он был в Москве новожил. По Уваровску они Сашу не знали, ему двадцать восемь лет, им по сорок пять. Другое поколение.

— Тебе деньги нужны? — спросил Эрнст.

— Ну! Вам ведь Ушац дал адресок, — догадался Вася. — Побеседовали? Он вам сообщил в который раз, что прошлое не имеет значения, а имеет значение будущее? Точнее, наше место в нем? — Помолчав, Вася тоскливо продолжил: — Мне жена днями такое же сказала… Мало ли что, говорит, у нас было… Семья живет будущим.

— Жить — значит еще и умственно, эмоционально переживать вчерашнюю жизнь, — сказал Эрнст. — Что мы без прошлого?

— Как же вы не помните? — продолжал Вася. — Ушац не раз нам развивал такое за коньячишком… Говорил: вы хотите устоять в быстрой реке времени, скрепленные друг с другом прошлым, а напор реки еще тот… прошлое размывается. Не помните, что ли?.. Мы его не слушали: Ушац этакий, а мы таковские, уваровские. Для него истинно то, стало быть, что полезно для будущего… что может иметь результат… А мы вроде и не знаем, что для нас истинно… не думали как-то, а?.. В самом деле, прав Ушац, сейчас в нашей дружбе с Сашей Абычевым главное сделать теплицу… А не лить слезы теплые на пыльные цветы по поводу… что в детстве ему попалась доска «Наша гордость» и он на фотографии пририсовал усы отличнику Сизову. Труха все эти воспоминания.

— Когда восемнадцатую школу закрывали, — пояснил Саша, — разорили все, выгребли. Вообще-то конкретно про Василия Дмитрича не помню…

Вася поднялся, дошел до стены. Вспыхнули лампы по углам, оголилось заставленное, заваленное помещение.

Вася проводил друзей до машины. Его бородатое мясистое лицо сохраняло обиженное выражение.

Эрнст разбудил его, ласково потеребив за ухо. Облитая светом, как желтком, коробка дома, след советского конструктивизма. Узкие лестницы, крохотные площадки, выведенные в пролет трубы. Управдом, очевидно, из тщеславия, усложнял образ дома — свет в подъезде не горел. На площадке четвертого этажа сонный Юрий Иванович сбил мусорное ведро, чем друзья и объяснили мгновенное появление в дверях лохматющего старика. Оказалось, Лохматый выскочил вовсе не на шум — он углядел друзей из окна. Вчера Лохматому подогнали вставную челюсть; позже, когда он помечет на поднос тарелку с овсянкой, хлебницу, чайный прибор и с тяжелым шлепком бросит на стол рукопись, Юрий Иванович вспомнит: был у них мимоходом, в коридоре редакции, разговор о дружбе лицеистов пушкинского выпуска как об условии развития нравственного чувства, и тогда Лохматый обещал почитать ему из своего романа, как только вставит челюсть, с чистой дикцией.

Вспомнит про чтение позже, а сейчас от порога они с Эрнстом оглядывали комнату с заваленным столом, с кожаным диванищем, с ширмой в углу.

Сон в машине не ободрил, держаться на стуле прямо стоило сил, Юрий Иванович был весь влажный, глаза глядели с трудом, Эрнст с высоты своих двух метров глянул за ширму и помаячил: пусто, дескать, а Юрий Иванович поворотом головы указал на кремовый дамский жакетик, висящий на плечиках у двери.

Старик убрал со стола и стал читать.

Тихо появилась Вера Петровна со свертками и пакетами в авоське. Хлопнула холодильником, проходя мимо стола, улыбнулась. Улыбка у нее вышла слабая.

— Что, ребятки, послали искать меня?

Эрнст недовольно ответил:

— Вы же, Вера Петровна, засуропили меня в свою ведомственную поликлинику.

— Разумеется, они меня считают ненормальной… Он был моряк, мой муж. Душой, всей жизнью.

Юрий Иванович взял верхний лист, читал:

«Они дошли до сухих бугров, женщина поглядела:

— Вот мазарки… могилки то есть. Плиту замело совсем… — указала на угол всосанной песком плиты.

Он стал руками разгребать песок.

— Он, композитор, тихий был… Ужаственно тут зимой, — говорила тем временем женщина. — С казахами конину ел. А я ее, миленькую, я не меньше яго жалею. Как яго любила, как любила. Все деньги на эту плиту стратила. Тягали верблюдами и не довезли, кабы не его товарищ.

Выступило вырезанное на мраморе:

— Бумаги его растащили, — говорила женщина, — думали, шарабара какая… Заворачивать или еще на что.

Женщина глядела из-под руки в степь, красную от закатного солнца. Почуяла его взгляд. Он же глядел не видя: слова женщины беспокоили — были в связи с чем-то увиденным здесь, но с чем?

— Вот нарядилась в свое девичье. Мужа жду… Бурты гонят с Мангышлака. — Она оправила юбку, одежда была тесна, она радовалась ей и стеснялась. — Рязанские мы.

Вспомнил, вспомнил он: кулек с рисом был склеен из разлинованной, усаженной нотными значками бумаги».

Вера Петровна склонилась над плечом Юрия Ивановича, почитала. Обошла стол, поставила перед Лохматым стакан с чаем, с лукавинкой в голосе говоря:

— Верность женщины ваш брат сочинитель оплачивает выдумками. Ничего взамен, одни выдумки. Всю жизнь мифы о самом себе. На второй минуте нашего знакомства вы мне начали объяснять технику постройки африканского жилища из глины и ветвей, подобную хижину вы построили в саване для себя. Вы сердитесь? Но я-то верю вашим рассказам о вашем деде-цыгане, да, он продавал лошадей польским повстанцам, был сослан в Сибирь, и там один из вождей восстания, родовитый пан, женил цыгана на своей родственнице, дал свою фамилию, затем послал его сына, вашего отца, в университет… Я верю, вы видите, но другие?.. Вот нашим ребяткам вы вскружили голову картой архипелага, какого не бывало. Юра, как он назывался, архипелаг?

— Табра, — ответил Юрий Иванович, помедлив. Вера Петровна доказывала Лохматому какую-то свою правду, со свойственным ей коварством отгораживая от возможных союзников.

— Ребята были обмануты, пострадали, вы создали конфликт…