– Может, какой дурак меня и утомит, но не ты.

– А что если ты меня утомишь?

– Так и уходи, хоть сейчас. Мне моя игра дана ненадолго. Я свои молодые роли уже отыграла, не помню и когда, оброк глупости давно выплатила, а женские слёзы у меня кончились три десятка лет тому назад. А теперь если я заплачу, из меня кислота польётся. Мои же глаза и разъест. Последний раз как плакала в Храме Ночной Звезды, сына жалела, так потом чуть реально не ослепла. И чего нам, старикам, загадывать на будущее, если оно у нас давно и наступило? Ты, Золототысячник, покинешь меня только ради того, чтобы отправиться туда, где тебе умирать будет комфортно.

И Кук признавал её правоту. Она была последней уже любовью в его жизни, неважно под какой звездой протекала его жизнь. Может, и нет никаких плазменно-чудовищных звёзд, выплёскивающих нечеловеческую ярость, а потому и небожественную уж точно, в чёрный вакуум, в абсолютный ноль, а есть миры – бусины, недолговечные жемчужины, нанизанные на нити судьбы. Она была тем самым самообманом, но с привкусом усталости, когда веришь, что от старости можно убежать. Все его многогранные жизненные дары иссякали как-то все разом и вдруг. Кук уже скрёб по дну своей жизненной сокровищницы – только осколки, только крошки и золотая пыль.

– Я устал, – признался он ей однажды, – я стар.

– Разве? – удивилась Сирень, – да у тебя в бороде ни одного седого волоса!

– Это из той же серии технологий самообмана. На самом деле я глубоко стар. У нас там, – и он неопределённо повел вокруг себя ручищами, невнятно определяя контур этого таинственного «там», – даже в сто пятьдесят лет люди бодры и веселы. Но я прожил такую затратную во всех смыслах жизнь, я реально некогда умер и реально воскрес, что я ощущаю своё жёсткое цветение не убиваемого репейника как уже последнее.

– Как же глаза? – спросила Сирень, – по глазам сразу определяется настоящий возраст человека. У тебя глаза сильного мужчины, а не старика.

– Так и это из той же серии технологий всевозможного обмана себя и окружающих.

– Как же можно обмануть тем, на что не наложишь грим?

– Потому что ты мыслишь о чисто внешних хитростях для обмана зрения, а я-то говорю об особых и глубинных технологиях, сокрытых пока от вас. Хотя тебе они и не нужны. Ты и так владеешь ими.

– Весёлая у вас там жизнь, – и Сирень так же неопределённо повела полными руками с аккуратными ладошками вокруг себя, отмечая контуры непонятного «там».

– Всякая она там. И весёлая и печальная. Нормальная жизнь, самую малость и отличимая от жизни тутошней.

И он поведал ей, что за долгую скитальческую жизнь она третья по счёту из числа его подлинных привязанностей. Первой была девушка в юности. Но она оказалась между двух избравших её саму. В итоге она так и осталась одна. Второй была его юная ученица, когда сам он был человеком зрелым и весьма преуспевшим. Она оставила после себя двух прекрасных сыновей. А сама ушла в чьи-то другие жизни. А третьей была она, Сирень. Когда она отвергла его тридцать лет назад, он уже никогда и никого не любил. Эта сторона жизни стала для него попросту ненужной, её и не было. У его жизни было совсем другое наполнение. И однажды он встретил в неописуемой дали от этих мест одну девушку. Она была такой юной, что от ослепительного её чистого сияния слепли его глаза. Она-то и дала ему понимание того, что старые запасы горючих и воспламеняющихся веществ в его внутренних складах пока, как ни странно, есть в наличии. И напрасно он закрыл их как давно опустелые. Конечно, как оно и бывает в таких безнадёжных случаях, девушка ушла к другому, к более ей подходящему по возрастным и прочим критериям. Но… так уж вышло, что ушла она не к тому, к кому бы надо было уйти.

– Объясни, – потребовала заинтересованная Сирень, всегда любившая истории о чужих судьбах, поскольку была обездолена сама.

– Не любит он её. Вот в чём незадача. Она чахнет как истинный бледный ландыш под тенью сумрачного древа, ушедшего в свои собственные миражи. И некому вдохнуть её тонкий аромат в свои влюблённые ноздри, некому полюбоваться тончайшим изделием на солнечный просвет, любовно прикоснуться к её несомненным чарам, уловить в себя образы, рождённые её лёгкой и чистой душой. Чтобы они стали совместными с тем человеком, который заперт от неё пудовыми замками, и живёт с нею, вечно повернутым к ней спиной.

– Так отбей её себе обратно, – посоветовала Сирень, уже не питавшая к нему ни малейшей ревности, как было когда-то. Что тоже наводило его на печальные размышления.

– Так нельзя. Есть же нравственный человеческий кодекс норм поведения.

– Где это он есть? – удивилась Сирень.

– В душе всякого, кто не зверь. Да и видишь ли, жена у меня вдруг возникла. Вместе с сыном, которого надо пока растить, да лелеять, поскольку его многочисленным отцам дела до сынишки нет.

– Как же это может быть, что отцы у одного мальчика многочисленные?

– Так и бывает. Мать как блоха скачет по разным хребтам, а ребёнок мается. Мать отряхнули с себя, а о сыне и заботы нет. Вот я и дал ему слово – быть ему отцом до скончания своих лет. Пока не издам последний треск и не рухну уже совсем. Да и чем больше я живу, тем сильнее жалею я и ближних и дальних. – И преисполненный чувства самого возвышенного отношения ко всем живущим, он подумал о Вике, как никогда до этого и не думал.

Вика – человек, придуманный для связи между настоящими персонажами, чтобы они не рассыпались розно и бессвязно. Наполнитель пустоты. Та, кто должна была только подчеркнуть, проявить более чётко его личные и ярчайшие особенности, стать бесцветным, но необходимым фоном для его необыкновенного лица. Картонкой, без которой тушь на художественной кисточке творца не сможет создать задуманный мужественный профиль. Гипертрофированный застарелый эгоист, он начисто забывал порою о Вике, пожалуй, самой преданной ему женщине. С такою любой не вкусит прогорклых плодов одинокой и заброшенной старости. Такая женщина – тихая и неприметная, обладающая редким даром быть верной любому, кто и изберёт её, как ни смешно, пробегала от мужа к мужу всю свою молодость. Не потому, что того хотела, а от того, что её переставали хотеть те, кому при их активной молодости её служение вечной кроткой сиделки было без надобности. Кук гораздо сильнее беспокоился о мальчике Алёше, привязавшемся к нему, как способны привязаться только дети, да животные. Кук ощутил пронзающее его остриё совести. Он забыл о Вике, нежась с инопланетной магиней- оборотнем. А вот Вике забыть его было не с кем. Она мечтала о Земле не как о месте, где надлежало умереть, до этого ей было далеко, а как о месте, где придёт освобождение от старого колдуна Кука. Вике в её одиночестве, как и Радославу, снились туманные утренние луга русской Земли, тихие неглубокие реки, в которых она купалась только в детстве да юности, и отдых, – длительный отдых от давления чужих небес. Не знал Кук только о том, а какие же сны снились Ландыш.

Ландыш и Ива имели одно и то же пространство для снов, где они встречались с одним и тем же человеком, но ни та, ни другая не узнавали друг друга там, где души не имеют имён. Ива узнавала родные ландшафты, по которым она гуляла и была счастлива с тем, лица которого она не помнила, просыпаясь. А Ландыш всегда его узнавала, хотя пейзажи, оформляющиеся вокруг её скитаний, были чуждые, инопланетные, запутанные. Он говорил ей о том, о чём молчал в реальности. Ландыш, просыпаясь, отлично помнила, кто ей снился, и о чём были её сны. После рождения дочери они с Радославом стали взаимно немыми по отношению друг к другу. Они общались исключительно в спальне на уровне обмена взаимными, довольно редкими, чисто-телесными влечениями, в силу сложившейся привычки и общего обитания под одной крышей. Виталина полностью поглощала всё время Ландыш, ставшей, что называется мамой-кошкой, которая то и дело лижет, кормит и мурлычет со своим котёнком. Или дремлет с ним, свернувшись милым калачиком, когда предоставляется такой блаженный часик-другой. При наступлении зимы Ландыш и вовсе уехала от Радослава в тёплые края, на континент бронзоволицых, в усадьбу Кука, чтобы к Вике поближе. И обе женщины блаженствовали в окружении своих детей, цветов, плодов и тёплых вод, как то принято изображать на пасторальных открытках. Она и присылала их Радославу по воздушной связи: «Папочке от Виталины. Я кушаю своё яблочко. Я сорвала цветочек. Я купаюсь нагишом в лазурном прогретом озере. Я сижу на горшочке, я злюсь на маму и плачу». И прочее. И ничего никогда о себе.