– Ну… Да… – пробурчал он. – Увидишь как-нибудь. Как же не увидишь? Если она о тебе, конечно, вспомнит. Она уж очень загружена работой. Должность, сама понимаешь.

– А куда же делась баба Верба? – не отставала Ива.

– Да мало ли куда, – отмахнулся он, – ушла в свои прежние места.

Ива весело засмеялась, – Помнишь, Капа, как она тебя доставала? Ты хотел огреть её веслом!

– Да шутил я. Как бы я бабку мог стукнуть.

– А где я буду? Пока ты будешь готовиться к священнодействию в Храме?

– Да где хочешь. Можешь в беседке старого Вяза отдохнуть. Чаю попить. Я помощнику дам указание. Он там стол накроет. А можешь и в жилой половине Вяза отдохнуть и подождать, пока все окрестные жители и пришлые гости соберутся. Там чисто. Диван мягкий для отдыха. Там не живёт пока никто. Но женщины из ближайшего поселения приходят для уборки и Храма, и новой только что выстроенной гостиницы, и моего дома

– Что ты! Я боюсь. Страшно быть там, где умер человек.

– Люди всюду умирают. Что же теперь из родных домов уходить после этого? А Вяз в самом Храме умер. В приделе. На том кресле. Я кресло давно новое заказал. То разобрали и в печи Храма сожгли.

– А чего же ты сам не живёшь в его половине?

– Мне у себя привычно. Мальчишки мои – помощники живут в новом просторном доме, что построили по указу Сирени. Она хотела, чтобы я туда перебрался. А я отказался. Гостиница там для тех гостей из магов и магинь, что иногда к нам приезжают. Я к старому дому привык.

– По-прежнему водишь туда девушек?

Он долго молчал, щурился на ветру, всматривался в далёкий берег. – Никого я туда не вожу. Я уже не прежний Капа – помощник мага. Я самый настоящий маг. Посвящённый.

– И обходишься без женщин вообще?

– Ты нескромная. А могла бы… Хотя ты уже опытная у нас женщина, – он внезапно чего-то испугался, загримасничал. – Прости, Ива! Я глупо, скверно пошутил.

– Да ничего. На нескромный вопрос дай нескромный же ответ.

– Неважно это. Поверь, Ива. Это совсем для меня неважно. В столице женщин много. Я не запоминаю их лиц, их имён. Это неразумная физиологическая функция, имеющая ценность только при наличии подлинной любви к женщине. У меня нет ни к кому такой любви. Ну, а если и есть, то ей я не нужен. Поэтому и разговора о том нет.

– Имеешь в виду Вешнюю Вербу?

– Не смеши. Какая любовь может быть к примитивной Вербе? Она тупая самка, тонконогая коза с выменем, которое не знает, кому и предложить. «Попейте моего молочка»! Ты заметила, какие тонкие ножки были у Вербы? Они и теперь такие же тонкие. А сама она растолстела, – повторил он. Нет. Не всё так однозначно было у него с Вешней Вербой. Он злился на неё нешуточно. Он, поняла вдруг Ива, тосковал по своей страстной, бескорыстной, утраченной Вешней Вербе. До сих пор.

– Когда Вешняя Верба решила уехать в столицу? Когда я лечилась?

– Ну… я же не следил, кто, куда и когда уехали, приехали. Говорю же, в столице она живёт. С мужем Кизилом.

– Капа, – начала она, выждав, когда он успокоится и, тонко чувствуя, что он несколько вышел из берегов из-за упоминания о Вешней Вербе. – Скажи мне честно, ты же маг, а маги говорят только правду. Ты не помнишь, была ли наша совместная поездка в лодке на тот берег, когда на Иве было красное нарядное платье, а поверх надето старое какое-то пальто? Зачем и к кому мы ездили?

– Не было такого! – поспешно ответил он.

– Но как же тогда я помню дорогу на высоких опорах, гудящую над нашими головами, старое поселение, абсолютно безлюдное и страшное, и то чучело в деревьях, машущее пустыми рукавами. Было ветрено. Я очень испугалась. Подумала, кто это? А там заброшенный сад и чучело в истлевшем пальто…

– Мало ли приснилось тебе чего, когда ты была в лекарственном сне.

– Да, ты прав. Я же пока не вернулась в прежнее психическое равновесие. А зря ты отверг имя Кипарис. Оно звучное! Кипарис, давай завтра с тобой погуляем по нашему лесу? Я останусь у Рябинки. Я пока нигде не работаю. Я свободна от режима занятости. Отец устроил меня в учебное заведение, где я и начну скоро учиться. Пойдёшь со мною? Меня сильно тянет в наш лес.

– Можно, – ответил Кипарис, не глядя ей в глаза. – Только никакой я не Кипарис.

Они подплывали к берегу. Неброско, но потрясающе нежно, волшебно переливались белые лилии в заиленных зелёных заводях. – Как удивительно долго цветут тут лилии, – сказала Ива.– Лето к концу, а они как летом. Мерцают себе над глубиной.

– Это не лилии, – пояснил Капа, не желающий красивого имени Кипарис. – Это разновидность лотоса. Его семена каким-то непонятным образом завезли златолицые люди со своего континента. Все думали, что водные цветы обязательно вымерзнут зимой, когда река временами покрывается льдом. Но они как-то приспособились сохранять свои семена и в холоде. Цветут уже который год, в основном у берегов, где нет людей. И, кажется, неплохо размножаются. Они, как я заметил, не любят мест, где бродят люди и тревожат воду, в которой они живут. Нарвать их тебе?

– Они же уснут. К чему мне цветы, умирающие во сне?

– Ты просто обязана писать книги, – посоветовал Капа.

– Я столько прочла их, работая в библиотеке, что иногда не могу понять, где моя жизнь, а где вымысел, если я поворачиваю голову назад, к своим воспоминаниям.

Сирень пустилась во все тяжкие. Барвинок же будто сорвался с некой условной цепи. Он уже забыл об обещанной мести, он впал в умственное изнеможение, в телесную ненасытность. Рыбьи глаза, казалось, стали больше на его осунувшемся лице. Оно утратило припухлость и сонливость, став намного пригляднее, чем было. Он не уставал метать своё оплодотворяющее семя в горячую вагину той, кто никого уже не могла произвести на свет. Сирень покрасила волосы в голубовато-сиреневый цвет, она хорошела и розовела день ото дня, как вампир, по мере высасывания наличных сил из молодого любовника. Он никогда не встречал никого, похожего на Сирень. У той не было возраста и было много лиц, и то, раздражающее его, надменное и отчуждённое, она выкинула куда-то. Точно также она сменила и свою кожу. Она стала эластичной и гладкой, у неё даже талия обозначилась. Сирень галопом понеслась за умчавшимися летами, и как-то умудрилась ухватить их за расшитый солнечным светом, а также и струящимся звёздным мерцанием, подол и приостановить их сумасшедший бег. На то она и была магиня, а не простая женщина, что обладала способностью к собственной трансформации во что угодно. Барвинок попал в непростую ловушку, выхода из которой пока не искал. Он плавал и блаженствовал как муха в варенье, не понимая того, что уже не сможет выбраться и сдохнет от тяги к обжорству. А Сирень чередовала встречи с ним и с внезапно возникшим в её жизни старым новым Золототысячником. Дело было не в количестве свиданий, а в их разнообразии. Оно усиливало её ощущения на порядок. Золототысячник вернулся к ней, как бы, и по своему почину, но он не знал того, что излучение чар его бывшей и на тридцать лет уснувшей подруги достало его и на другом континенте. Для магини Сирени пространство было фикцией, как и время. Так Сирень, проведшая в полном женском одиночестве тридцать лет своей жизни, стала любовницей двух мужчин в свои пятьдесят. И это они дали ей подлинную молодость. Понятно, что краткую. Но у кого же молодость не краткая? Что же касается возраста Золототысячника, то у этого запредельного пришельца – колдуна его также не было. Он, считала Сирень, был вымыслом, как тридцать лет назад, так и теперь. А сын? Разве он родился от эфемерного духа? Да кто ж его знает, от кого он и родился. Может, та самая баба Верба его и родила от запоздалого гостя в своём, некогда отдалённом, а теперь и вовсе не существующем селении. Пусть и будет, раз внезапно проявился в её заколдованной яви. Парень ладный, неглупый, к самосовершенствованию годный. За такого порадеть одно удовольствие. Ради себя жить Сирени осточертело. Золототысячник говорил ей, что она вылезла из какого-то хрустального яйца, в котором жила все тридцать последних лет. Просматривалась в нём чётко, а если трогать, то руки натыкались на твёрдый холод. А вот теперь она оттуда вылезла, неповторимая и пряная, тёплая и живая, мягкая его сдобушка. Осколки от скорлупы где-то валяются, незримые и острые, вполне годные в качестве холодного оружия, вздумай она свести счёты с надоевшим или надумавшим самостоятельно её бросить любовником. В этом Золототысячник, искренний, каким и был всегда, считал её крайне опасной. Не скрывал того и откровенничал о том в состоянии усталости. Когда она гладила его лысую покорную головушку, шёлковую красную бородушку. Сирень ответно смеялась. Глаза её как были, так и остались темны.