«Ты прав, Радослав. Ты всегда и всё понимал во мне. Я недоразвитая, я примитивная, я всегда любила комфорт и внешний блеск. Ничего этого у меня не было ни в детстве, ни в юности. Скудость, скука, однообразие, ожидание кого-то, кто свалится вдруг сверху. Красоты, ровный климат, отсутствие стихийных бедствий, ко всему привыкаешь и перестаёшь их воспринимать за благо. А в целом ресурсы планеты ограничены, райская ферма по производству детей. За это ты и жалел меня, за сирость и убогость мою. Прижал как собственную дочь, а я же не была твоей дочерью. Вот оно и произошло…».

И в «Ночной Лиане» душа, не желающая принимать такой вот окончательный приговор, затрепыхалась, рванулась к вошедшему непонятному незнакомцу с лицом родным и узнаваемым, «Узнай меня! Это же я! Прижми к своему сердцу…».

Ландыш легла поперёк перевёрнутой вверх тормашками постели Рамины, что могло быть признаком бессонных переживаний или беспокойных снов легкомысленной милашки. И она уловила, – таков уж был настрой, – что тут в прохладных углах, в опустошённых нишах, где прежде также стояли фигурки танцовщиц, незримо, неслышно вибрирует некая остаточная субстанция прошлого времени, принадлежавшего вовсе не Рамине, не Валерию. А кому-то, кого нет не только в чудесном павильоне, но и вообще нигде в наличной реальности. Чужое вкусное и ароматное счастье, чей взлёт и отразил архитектурный, помпезный, каменный шедевр-торт, поскольку павильон Рамины напоминал именно затейливый многослойный торт со всевозможными цветами и узорами, но очень уж большой, понятно. Одновременно тут витали по сию пору и чьи-то горчайшие терзания, обжигающая жажда обладания, некие утраты, вводящие в окоченение, – обо всём этом возникали зыбкие и наслаивающиеся друг на друга видения странной, чужой, а всё равно понятной человеческой жизни. Чувствуя холод в конечностях, Ландыш закрыла ступни пуховым пледом Рамины. Финэля, как ушла в свою комнатку, так и не принесла гостье угощения. Беспечная Рамина не придавала словам няни ни малейшего значения, а Ландыш была удручена проницательностью старой ведьмы. Но не только бубнёж Финэли был причиной внутреннего напряжения, болезненно волновала предстоящая встреча со стариком. Ландыш ухватила собственную мысль за условный хвост, – отбрасывая попытку ввести в заблуждение саму же себя. Что ей тот старик? Дело вовсе не в старике, пусть он и является инопланетным колдуном. Дело же…

Нервозность проявляла себя в том, что она мёрзла в окружающем благодатном тепле. Да. Не в старике одном дело. Что старик? Тому нужен Кук. Придёт или не придёт Руднэй? Инара ушла от ответа. Инара сказала: «Зачем тебе Руднэй? Придёт отец. Он получит то, что он ожидает, а твой отец получит то, что надо ему». Инара сочла, что у Ландыш в горах есть отец. Что Кук её отец. Наверное, Сирт рассказал ей о лысом большом мужчине, что охранял тогда купающуюся Ландыш в озере. Руднэй не рассказал бы. Руднэй, как ощутила Ландыш, был закрытым человеком. От Инары уж точно. Она не была родной сестрой, а только дочерью какого-то брата по линии матери Руднэя. Не хотелось отчего-то Ландыш, чтобы странная эта особа была ему близким по душе человеком. Они были очень разные.

Послышался шорох, и вошла Финэля. Ландыш испугалась, что старуха скинет её с постели своей любимицы. Но Финэля уже спокойно спросила, – Утомилась? Поешь с дороги. Чего ушла-то? Обиделась на старую? Да не обижайся. Мы с Раминой что ни день, то бранимся. А жить друг без друга не можем. – Она поставила на маленький столик поднос с тарелочкой и бокал с напитком. На тарелочке лежала какая-то аппетитная завитушка. – Я всего лишь и сказала ей, что не жди своего милого Ва-Лери. Не придёт. Ведь я права? Не отвечай. Без того знаю. Пусть там, куда вы и наметили пойти, погуляет себе. Найдёт быстро, кого и захочет. Она не в мать. Она в отца распутного. Душа у таких не имеет ни к кому долгой привязки.

– Рамина сама призналась, что у неё другой был отец, – ответила Ландыш, вдыхая аромат сдобы.

– Так о нём и речь. С обеих сторон была Айра окружена изменниками и плутами. И с законной стороны, и с незаконной. Так уж у неё вышло. А женщина была богатая, серьёзная, суровая даже. Только вот, как и мне, бедной доброй и никчемной по всему, удачи ей не было. – Финэля пристроилась на краю постели. Она хотела поговорить, пользуясь отсутствием Рамины, всегда затыкающей её в собственный закут, как только в её обслуживании не было нужды.

– Финэля, кто тебя кормит? Ведь Рамина едва концы с концами сводит. За пустячную работу ей платят мало, а искать более трудную работу она не хочет.

– Да кто ж, кроме Олы, моей любимой доченьки. Ола же Департаментом по культуре, народной какой-то, управляет. Человек не последний и сама по себе, а уж мужа такого иметь – честь для всякой женщины. Только не понимаю, как культурой можно управлять? И какой она может быть ещё? Звериной, что ли или птичьей? Прежде такого не было. Да и муж-то Олы, бывший по молодости мясником, по зрелости торговцем и фабрикантом, в старости вылез в управители. По смерти не иначе войдёт в коллегию уже небесных управителей. А вот Рамина – дочь аристократов стала работницей на швейной фабрике. Пуговицы к мужским штанам и курткам простолюдинов пришивает.

– Тебе хотелось бы, чтобы всё вернулось к прежнему неравенству?

– Нет. Не хочется мне того. Мне жаль, что мне по молодости времена такие не достались. А вот ты никогда и не представишь себе, что это такое, когда есть господа с гордо расправленными плечами, а есть полусогнутые слуги. Есть страшная всякий день жизнь в бедности как в безвылазной яме, и есть богатство, затмевающее своим сиянием небеса. И тем, кто там под небом рождается в роскоши и неге, не видно зачастую ни ям, ни грязи. Они и добрыми бывали, сострадательными, да вниз редко смотрели, упасть туда, где черно, боялись. А уж как за всамделишными небесами живут, того и не представлю я. Может, ты когда и расскажешь…

– Финэля, ты магиня? – спросила Ландыш.

– Слово странное. Не пойму я тебя.

– Ведунья то есть. Ты видишь моё будущее? Оно какое?

– Я вижу только, что ты вышла из тени на ярчайший свет. Он тебя и обогреет, вернёт тебе твоё прежнее сияние. А уж как долго всё оно будет, кто ж о том знает? Я же не Надмирный Свет. У меня нет тех запредельных лучей, что освещают будущее на достаточную глубину. Я могу зреть только то, что у черты, отделяющей настоящее от того, что входит в день завтрашний.

– Кто же тебя научил?

– А вот был у меня такой учитель. Дочь его в соседней усадьбе жила. А я ему носила из далёких мест разные плоды и травы для его экспериментов. Он любил всякие эксперименты с растениями вытворять. Для того у него и усадьба была. Он в благодарность меня кое-чему и обучил, да и жалел он меня. Впрочем, как и всякую живую душу. А вот к врагам своим был он беспощаден, так что не стоило бы никому входить с ним в разлад. Он был справедлив без всякого слюнтяйства. Твёрд без слабины.

– Ты отлично умеешь выражать свои мысли, Финэля. А ведь ты простая совсем женщина.

– Простых людей не бывает. В простоту только рядятся для собственных нужд. Всякий тёмен. Только один в темноте скрывает сердце драгоценное, чтобы не расхитили попусту, а иной монстра там таит. Вся и разница. А словеса-то что кружева на девушке. Одна для сокрытия изъяна их навесила, другая для подчёркивания своей красы. Пока девушку не обнажишь, всей её подлинности не узришь. Так и человек. Пока дел его не вкусишь, не узнаешь, кто добр, кто ядовит.

– Так ты любила того человека? Экспериментатора?

– Как же было его не любить? Это ведь он Ифису из безумия-то вынул. А так пропала бы женщина. Я ему её и привела. А она того и не помнит. Так и думает, что это сделал один жрец из Храма Надмирного Света, где бродяжки всякие и горемычные побирались. Прилепилась она к тому месту, как ума лишилась после разлуки с Ал-Физом. Там рядом с Храмом какой-то заброшенный дом был, или хлев, оставленный прежним торговцем домашними животными. Вот жрец и разрешал бездомным там ночевать. А жрец-то, напротив, сказал ей: «Тебе поделом, шлюха! За твои бесчинства и терпишь»! Она же актрисой и танцовщицей прежде была. Да мало того, отнял у неё за чёрствое подаяние все её оставшиеся драгоценности. «Лучше Храму оставь, чем тебя воры ограбят по любому. А то и убьют». Вот каковы иные жрецы! Я её увидела, Ифисушку, душу надломленную, телом умученную. Привела к Экспериментатору. А у него была своя клиника. Он её и вылечил. Она опять в красоту и славу вошла, как и не валялась в затемнении ума. Так вот. Ты же Ифису видела? Вот я тебе и рассказала в кратких и легковесных фразах длинную тяготу чужой жизни.