«Так, так, чел», – обратился он к себе, – «Что за неуместное весеннее пробуждение мальчишеских грёз в период предосенней зрелости»?

В прежней жизни Владимир любил, если уж не сблизиться при случае, то порадовать свой взор широкоплечими полногрудыми женщинами и статными девушками, а тут… на эту хлипкую малявку хотелось смотреть неотрывно, да жаль полумрак того не позволял. И он всматривался, не имея возможности отвести в сторону кисею светлой ночи от её мерцающего призрачного личика, недоумевая, где были его глаза раньше? Костя вот рассмотрел, раз уж сох по ней, и Валерка углядел, коли полез к ней поласкаться напролом, а сам Владимир нет. Что она, что Виталина – обе милейшие дурочки, но и обуза, не пойми к чему в такой вот небезопасной экспедиции. Так и считал.

– Откуда такой маскарад? – спросил он, помогая ей удержаться на ногах.

– Рамина же обрядила меня как новогоднюю ёлку. Мы с нею кутили в одном милом заведении. Как там было красиво, Володя! Остатки их былой роскоши, унаследованной их социумом от прежних аристократических забав. Они такие весёлые люди, что пируют во всякую свободную минуту. Но я… Я никому там не приглянулась. Они все относятся ко мне с полным равнодушием! Мне так обидно! – и она продолжала плакать пьяными слезами.

– А оно тебе надо? – спросил он. Догадываясь о том, что дело тут не в тех, кого она обозначила местоимением «они», а в ком-то одном и конкретном, кто и запал ей в душу, Владимир по-братски обнял её. Что же. Дело молодое. Ведь трольцы внешне такие же человеки, как и они сами, земляне. Но отчего бы Ландыш не выбрать себе одного из тоскующих братьев, Владимир не понимал. Если есть запрос души и тела, то почему нет? Чего она искала там, где одни чужаки?

Она ковыляла в своих неказистых ботиночках, плохо сочетающихся с её, по сути, бальным нарядом, и что-то пыталась ему рассказать в пьяном откровении, что вызывало у Владимира искреннюю жалость к ней, и даже обиду её он разделял. Да как они смели, недостойные и ноготка такой девушки, проигнорировать её красоту?

– Кук задаст тебе завтра, – сказал Владимир, – По оборотной стороне луны уж точно наподдаст… хм, хм… по попе твоей, если что… – тут Владимир нежно притронулся к пояснице подвыпившей недотроги, а рука невольно скользнула ниже…

– Посмеет только! По лысине сразу же отдачу получит! – Ландыш погрозила пальчиком в темноту и зацокала языком, дразня отсутствующего и якобы свирепого Кука. – Володя, ты хам! Это ваше неискоренимое родовое качество. Но твоё простодушие тебя извиняет.

– Так мне достанется ещё больше за явную ложь. Как ты объяснишь Вике своё состояние утром, когда проспишься? Она же сразу поймёт, что с тобою что-то неладно.

– Мы скажем, что остались ночевать на объекте. А я просплюсь в подземном городе. В том отсеке, где картина. Там очень чисто и даже уютно. Кроватка хорошая, упругая…

– Дурёха! – ответил Владимир, – не в этом же дело. Ты зачем пила то, что невозможно было проверить на молекулярном сканере? У тебя же его не было. А если бы отрава?

– Да это был какой-то вкусный сок. Я и сама удивляюсь. Чего я поехала-то? Мне в целом-то отлично, Володя! Я плачу не потому, что мне плохо, а от того, что мне непонятно почему хорошо! И грустно так, что…

– Завтра всё расскажешь. Но на ушко, чтобы никто не услышал.

– Меня один человек довез на своей машине. Там, в той «Лиане» был его друг, был его отец, была его сестра. А потом они и Рамину отвезут. Уже довезли, я думаю.

– Чья сестра? И какой человек?

– Сестра совсем на него не похожа. Очень красивая она, но какая-то ледяная, высокомерная до такой степени, что я ощутила себя так, будто сижу на ледовом поле… А он… Да! Рамина врала, что он её знакомый. Он с нею и слова-то не сказал! Ещё Сирт был. Сирт – племянник Рамины, хотя они по виду ровесники. Сирт хотел меня потеребить, но я дала ему понимание, какая я! Ещё чего. Чтобы я ввязалась в отношения с трольцем? Я не Валерка – медведь – шатун. То есть медведица, получается? Но я же тоненькая, я изящная. Это Валерка здоровый как бурый медведь! – она заливалась звонким смехом. – Впрочем, Сирт быстро отстал. Он оказался понятливым парнем. Я вдруг поняла, Володя, что я обычная баба, хотя я и корчила перед вами всеми из себя принцессу на горошине! Я, если хочешь знать, сама навязалась Радославу ещё в звездолёте. А так-то! Он никогда бы меня не полюбил. Никто меня не полюбил бы. Никогда! И уже не полюбит. Никогда! Почему? Что мне не хватает? Радослав считал меня недоразвитой. Я читала, читала тут на объекте целый почти год! Когда выдавалось свободное время. А времени-то, свободного, сколько же тут! Я откровенно некрасивая женщина! Вот и вся разгадка моего невезения. И чтобы компенсировать этот природный недостаток, я и корчу из себя недосягаемую и таинственно-глубокую особу, кем я никогда не была. Не являюсь! А Кук – он старик, вот он и очарован мною. И тот старик целовал мне руки. Мною восхищаются одни старики!

– Да о каком старике ты говоришь? – он пытался осмыслить поток её сознания, пролившийся наружу.

– Он был отцом.

– Чьим?

– Я расскажу тебе потом. Всё только потом. Я должна упорядочить свои впечатления. Они сбивают меня с ног.

Прибыв в то самое место, где они и переоделись, а всю дорогу до места Владимир почти нёс Ландыш на себе, он дал ей очистительную капсулу, хранящуюся в его рюкзаке. Ландыш при подземном освещении казалась бледненькой, но вполне себе. Урона заметно не было. Она влезла в свой рабочий комбинезон и легла на ту самую кровать, которая крепилась к стене, украшенной картиной, что настолько впечатлила её накануне. Владимир нашёл в одном из помещений упаковку, состоящую из плотно спрессованных спальных пледов. Один из них он подсунул ей под голову, другим укрыл, а третий оставил себе. Сам он завалился на угловой диван в соседнем отделении многокомнатного отсека. Предварительно очистил его гигиеническими салфетками, а потом с удобством растянулся на нём.

Лежать было хорошо, пыли вокруг почти нет, а вот спать совсем не хотелось. Он оставил голубоватый и приятный для глаз светильник, скрытый под потолочной панелью. Стало похоже на мягкое вечернее освещение, когда ничего не мешает сну. Тихо. Тихо настолько, что, наверное, так бывает только в могиле. Хотя, если прислушаться, можно было уловить вибрации вокруг от невидимых глазом и не улавливаемых ухом разнообразных электромагнитных волн, слабо частотных и прочих полей. Да ведь и в земле, наверняка, слышен размеренный тихий-тихий шелестящий отзвук в почве и подпочве от продвижений земляных червей по своим ходам, скрип каких-нибудь кротов чуть повыше, шевеление огромной биомассы всяких бактерий и прочих микроорганизмов. И холод, давящий холод того измерения мира, где нет места живому человеку. Владимир содрогнулся, гоня мысли о могиле прочь. Какой ещё могилы? Его бренное тело после физической смерти сожгут в крематории. Вспышка, и вот бессмертная информационная субстанция души отрывается от своего замершего навеки, окоченевшего носителя – тела…

Он невольно себя потрогал. Тело на данный момент было живым и гибким, кровь горячо бежала по сосудам и артериям, нелепые мысли колготились под черепным сводом, мешая сну.

Яснее ясного, Ландыш сильно впечатлили сегодняшние и загадочные для Владимира события. Не хмельной «вкусный сок» сбивал её с ног, как она выразилась. Кто-то опрокинул неубедительную конструкцию её личного монашества, сдул с души траурную накидку вдовства. Но кто смог такое и столь внезапно? Следовало бы увидеть этого наглеца. Хотя и почему наглеца? Может быть, это был скромный человек, не желавший ничего подобного. Ведь она же сказала отчётливо. Она ему не понравилась. От того она и плакала, металась душой, а вовсе не телом. Она даже не пожелала озвучить его имя. Ему стал заочно неприятен тот, кто отверг милую Ландыш.

Владимир попытался представить, кто тут жил прежде? Давно и не так давно. Чьё изображение висит на стене? Если это реальное изображение реально жившей женщины, а не выдумка творца- художника. Скорее всего, выдумка, фантастический вымысел, образ Анимы из коллективного бессознательного какого-нибудь Юнга, наделённого пылким воображением. Уж очень хороша девушка! Не бывает таких в яви. Владимир прислушивался к дыханию и шевелению Ландыш. Панель в тот отсек была отворена. Но Ландыш спала так тихо и глубоко, что будто её и не было за тонкой перегородкой. Лично ему Ландыш была безразлична в том самом смысле, о котором она и печалилась ему. Он не считал её некрасивой. Она была глазаста и нежна, хрупка и изящна, но до той самой яркой женственности, которая и сшибает с ног, она не дотягивала. К таким девушкам, чтобы их полюбить, надо привыкнуть, узреть их сокровенные богатства, скрытые в тайниках души, подружиться хотя бы для дальнейшего глубокого сближения. Она и сама не была тою, кто доступна с налёта, кто трескается в ладонях как орешек, готовый к раскрытию и без внешнего участия. Она обладала, несомненно, очень насыщенным и сладким вкусом своего, спрятанного под твёрдой скорлупкой и давно зрелого ядрышка. Так считал Владимир. Конечно, он не мог похвастаться богатым опытом по разгадыванию женских сердец, но он и не считал никогда женщин такой уж особой тайной. Достаточно и одну досконально познать, чтобы понять их всех. Всё прочее – благой вымысел поэтов и бла-бла прочих художественно-одарённых фантастов. К Ландыш он относился как к младшей сестре. Так он искренне полагал. Как в сказке про царевну и богатырей, избыточных в своём числе. «Будь нам милою сестрою». Вот она и была ему сестрою. Как и всем остальным братьям. Отец Кук, как думал Владимир, относился к ней как к дочери. Он и заботился и ругал её, как любят и ругают милых дочерей. Он даже не строил её дисциплиной как всех, не исключая и жену Вику. Правда, сама Ландыш дисциплинировала себя немыслимой нагрузкой, видимо, убегая от страдания личного свойства. И вот она, похоже, повторно влюбилась! Или же выспится и забудет о том, как загуляла на просторах чужой планеты. Владимир не собирался её выдавать шефу Куку. Ландыш – женщина свободная, давно взрослая. Она и сама понимает ту границу, перейдя которую, может причинить себе вред. Ну, отведала какой-то горячительный сок, провела дегустацию – эксперимент, на то она и исследователь. Тут же не детский сад, чтобы не вылезать за пределы перегородки детской песочницы. Она сама решит, о чём говорить шефу, а о чём умолчать.