– Меня, если честно, страшат не жилые когда-то отсеки, а тот самый лифт, который мы и используем. Надо будет искать другие и более безопасные выходы. Всё же до времени. Вдруг он откажет однажды? Хотя Саня и тестировал его, но я как-то не верю в безграничный ресурс брошенной техники. У меня такое странное чувство иногда, что она имеет свою душу и вполне понятную злопамятность на людей, бросивших её одну и без всякого применения. Когда мы впервые сели в подземную машину, было так, будто она вскрикнула от радости, что ей дали движение и смысл её существованию. Она беззвучно плакала от счастья и ехала так быстро, что дух захватывало. Я псих?

– Ты мистик! – ответила она, – но ты прав. Всё имеет в себе отпечаток разума. Я нигде не чувствую себя в пустоте. Везде что-то вибрирует, что-то пульсирует, дышит и пребывает в движении. Неважно, что мы того не видим.

Владимир проводил её до остановки и дождался общественного транспорта, куда влезла Ландыш. И только после того отправился по своим делам. Ландыш долго смотрела в окно на его надёжную и широкую спину, как он размашисто шёл вдоль шоссе, а потом скрылся в одной из аллей. Она тихо села на освободившееся место, радуясь тому, что она не настолько красива, чтобы привлекать к себе внимание окружающих трольцев. И одета так себе, и волосёнки скрыты в шапочке типа тюрбана, и ботиночки аккуратные, но старенькие по виду. Рамина не отличалась щедростью, и одежонку отдала самую плохонькую. А уж ботиночки себе Ландыш сделала сама, умышленно их состарив и придав им нужный дизайн. Главное, чтобы было удобно и неприметно.

Она не могла самой себе объяснить, зачем она едет к Рамине без Валерия. Тот вдруг сказал Ландыш, что с Раминой у него отношения окончены. Паралея ему надоела, Рамина ему надоела. Они, Рамина и её Паралея, кажутся ему голографией больше, чем планета настоящей, а девушка реальной, да и опасности больше от подобных утех, чем радости. И он лгал. Но объяснить причину он не смог, поскольку не умел объяснить её и себе самому.

– Я просто устал ощущать себя скотиной. Я не могу дать ей того, что она потребует рано или поздно, если сильно привяжется. Совместного будущего, – так он сказал, поразмыслив, хотя Ландыш и не просила его объяснений. Она пребывала в нелёгком раздумье, придумывая нужные слова для Рамины, чтобы та поняла, – Валерию она не нужна, а при этом её не ранить. Рамина казалась внутренне тёмной, хотя и очень милой, как кошка, глядящая вам в глаза и желающая ласкаться. Рамина вполне могла иметь и потаённые когти, чтобы оцарапать обидчика, а Ландыш и могла стать таким вот обидчиком, принеся негодную весточку. Лучше промолчать. Пусть Рамина ждёт, а потом и сама забудет. Когда ждёшь и надеешься при этом, то переживания истончаются сами по себе и постепенно. Рамина не выдержит долгого одиночества и сама забудет про Валерия.

– Не пущу я тебя! – Финэля загородила вход и не пускала Ифису, – чего ты тут забыла?

– Никак ты меня не узнала, старая и преданная собака, пережившая всех своих прежних хозяев! – Ифиса не на шутку разозлилась на хлипкую старушку, вообразившую себя несокрушимым охранником. – Тебе лет-то сколько? Тебе пора на скамеечке в тени дремать, да смерти дожидаться как дорогой гостьи, а ты всё сторожишь ту, кто точно уж в твоей охране не нуждается! Пусти! Мне Рамина нужна не для пустой болтовни. Это её касается больше, чем меня.

– Она спит, не буди её пока, – примирительно согласилась Финэля, разумно оценив габариты и более молодой возраст Ифисы в сравнении с собою. А та шла напролом, что наводило на мысль, что пришла она не ради пустячной прихоти. – Пошли в столовую, я угощу тебя горячим бодрящим напитком. Устала с дороги-то? Ножки-то не прежние и резвые. А какие ножки у тебя были стройные!

Ифиса задрала свой подол, демонстрируя вполне себе гладкие и ровные ноги, – И теперь ничего себе. Бегают.

– Хороша, – согласилась Финэля. – Не прежняя, понятно, но сохранила остатки былой роскоши. Вот только глаза у тебя нехороши. Болят что ли? Мутные они у тебя какие-то. А были-то, – ну есть озера бездонные, а в них звёзды ясные.

– Всё видишь! Всё помнишь! – ворчала Ифиса, – а по виду ты слепая и полуживая. Я читаю много, работаю опять же в школе. А возраст есть возраст. Глаза устают. Чего же ты хочешь от меня, чтобы я и после шести десятков лет сияла? Так не бывает. Энергетика не та. Гаснет всякий человек, как переваливает на тот склон, где Ихэ-Ола всегда светит только в спину. Только в юности она и светит человеку в лицо и дарит ему часть своего блеска. Сама-то ты какой была в молодости? Я тебя всегда старой помню.

– Да я и сама забыла, какой я была. Помню, считала себя не хуже прочих, а вот не понадобилась никому.

Ифиса прошла в уютную кухоньку и села за обширный стол. – Где бы ты могла и понадобиться? Ты же из усадьбы не вылезала. Всю жизнь тут прослужила. Не за аристократа же ты мечтала замуж выйти? А жила бы среди народа, были бы у тебя и дети и внуки.

Финэля ничего не ответила, принесла угощение для незваной гостьи. Не смотря на ворчание Финэли, Ифиса чувствовала себя рядом с нею уютно и по-домашнему, – И стол мой тут остался. И чашечки мои! Вся мебель моя. Айра жадная была. Ничего не выбрасывала, ничего дочери нового не подарила. Одно старьё бедной девочке досталось – сироте при живой матери, а теперь уж и действительной сироте.

Она пила напиток с видимым удовольствием и любовалась чашечкой, купленной когда-то ею лично. – Искусница ты, Финэля. Как и прежде вкусно ты готовишь. Обычно ведь старухи теряют все прежние навыки, а ты нет. Ола хочет устроить тебя в дом для пожилых и одиноких людей. Чтобы ты отдохнула и перестала работать на негодницу Рамину. Там будет такая же пышная природа вокруг, густые травы, пруды или озера, а ты будешь себе сидеть на скамеечке в тени и любоваться на окружающие красоты. Коли у тебя глаза такие же зоркие как прежде.

– В загробной ямине и отдохнут мои косточки, как душа уйдёт в Надмирные селения. Нет у меня потребности сидеть как статуя у пруда в неподвижности. Ты зачем голову-то от своей статуи утопила? Я её вынула, поставила опять в цветник. Она Рамине уж больно нравится.

– Кто голову отбил, а саму скульптуру разбил? Кто народное добро уничтожает? – насупилась Ифиса. Она была уверена, что это проделки кого-то из ухажёров Рамины. Напились, вот и повеселились.

– Кто ж это знает, – вздохнула Финэля. – Озорники какие-то. Мало ли тут теперь сброда скитается. Не прежние времена, как никого сюда не пускали. Теперь ходи, где хочешь, делай, что хочешь.

– Ну да! – не согласилась Ифиса. – Нельзя никому делать, что ему вздумается. Всякий живёт по законам, придуманным на благо всем и всякому. А прежде… – Ифиса отставила чашечку. – Я могла бы, как и ты, восхвалять прежние времена, поскольку жила намного лучше чем теперь, но я их защищать не буду. Я в отличие от тебя никому и никогда не была сытой рабой, чтобы оплакивать свои вызолоченные цепи. А у рабов прежних властителей было полно всякого добра, поскольку они не уставали воровать из колоссальных богатств, собранных их хозяевами. Это трудовой народ был беден.

– Будто ты была когда бедна. Будто ты не была сама рабыней для утех Ал-Физа. Будто ты была когда трудовым человеком, – сказала Финэля.

– Всегда была бедна. Не была рабыней никогда и никому. Всегда была труженицей, – Ифису мало затронули слова Финэли. Старуха не была тою, на кого можно было бы обижаться. Она, даже укоряя, оставалась бесконечно доброй старухой. По-хозяйски Ифиса вошла в гостевой овальный зал и легла на диван. – Посплю, пока Рамина спит, – сказала она. Финэля принесла какой-то ветхий, но чистенький плед и заботливо укрыла ноги Ифисы. – Поспи, моя труженица, – сказала она ласково. – Ты бы доченьку Олу попросила прийти сюда. Навестила бы старую няню. А то умру, так и не повидаемся.

– Попрошу, – пообещала Ифиса, погружаясь в сладкую полудрёму, а одновременно в горькие видения прошлого, навеянного самой обстановкой вокруг. – Ты из чего свои напитки делаешь? Уж очень благотворно они влияют на психику. Мне так хорошо вдруг стало, Финэля. Я помню, как ты меня любила. А вот Айру ты никогда не любила.