– Опять вспомнила какую-то свою глупую роль. Она не умеет говорить естественными предложениями. Их просто у неё нет в наличии, как и своих мыслей. В ней толкутся только обрывки былых ролей и выдумок её же безумного сочинительства.

– Может, она и не сможет ничего нам рассказать больше того, что сумела сразу передать тебе? – неуверенно спросил Руднэй. – Ифиса-Лан, расскажи только одно. Почему ты решила, что те люди, коих ты встретила у Рамины – сестры твоей дочери, были пришельцы? Какая тому причина? Какие их приметы тебя насторожили?

– Да ничем они меня не насторожили. Они мне очень приглянулись. Смотрю, до чего же милая парочка. Он рыжеволос, строен и буквально сияет, как ты и говорил, своим лицом. Она же… – тут Ифиса задумалась. – Она не была так уж ослепительно хороша, как её спутник. На её лице лежала печать пережитых страданий, кои способна увидеть только женщина, вроде меня, пережившая подобное и более опытная по возрасту. Более проницательная, чем все прочие, грубые и зацикленные только на себе. Девушка, а скорее всё же, юная женщина, показалась мне особенной…

– Чем? – спросил Руднэй. – Тем, что некогда страдала? Разве мало вокруг тех, кто и страдали, и страдают по тем или иным причинам.

– У неё очень светлые и очень умные для её возраста глаза. Она казалась тихой и явно стремилась быть неприметной. И таковой, несомненно, воспринималась прочими, кто не я. Её одежда с плеча Рамины выдавала также то, что она ничего не соображает в женской моде. А это всегда странно для девушки, какой она ни будь. И более того, ей было всё равно, как она выглядит. Будь на её месте старая Финэля, это понятное поведение, но для юной девушки такое безразличие при ясном уме и очевидно очень выверенном поведении, никак не объяснишь. Тут проявилось нечто, что насторожило бы всякого внимательного человека. Они оба тут чужие настолько, что оторопь меня взяла, как этого не видит глупышка Рамина? Как она, будучи близка с парнем, который ничем не напоминает её бывших дружков, не видит его чужеродности? Но не в плохом смысле, а в смысле самом возвышенном, самом потрясающем привычные основы мира для всякого, у кого есть интеллект. Как было когда-то у меня…

– Только не надо про тебя! – перебил её Сэт.

– Но у Рамины отсутствует интеллект, то есть он у неё не развит. А душа Рамины, так я думаю, была потрясена. Потому что Рамина буквально светилась от счастья, наполненная им как река при разливе после сезонных дождей. Когда вода, успокоившись от прилива мутных волн, осветляется и сияет при свете ночных спутников, любующихся её лоном с высоты.

– Вот же актриса! – почти восхитился Сэт.

«И всё же», – думала Ифиса, – «Он всего лишь реплика своего отца и достаточно блёклая». Да. В молодом сыне Рудольфа и Нэи не было ни ярко-выраженного и всегда сияющего даже издали того качества, что выше красоты. Той особенности, что наличествовала у матери, и каковой всегда отмечены люди талантливые. Неповторимой индивидуальности. Не было у него и потрясающей стати и покоряющей всякую женщину характерной мужественности его отца. Сыночек-то так себе, удвоения качеств не получилось. Напротив, и родительские вложения явно ослаблены при всём его несомненном сходстве с отцом.

Ифиса тяжело вздохнула, но её вздох-сожаление не относился к человеку, стоящему рядом, а был направлен в безответное прошлое. Как то самое эхо, что еле-еле отвечает вам, когда вы бросаете свой шёпот в зияние открывшейся пещеры, пытаясь определить, есть ли там кто живой. Так и Ифиса не знала, живы ли те, кто породили его? Те, кого любила и она сама, хотя любила сложносоставной любовью со значительной примесью задавленной ревности и скрытой ненависти порой.

Руднэй устал стоять на своих длинных ногах и сел на подлокотник кресла, где сидел Сэт.

– Как ты думаешь, откуда они приходили к Рамине? – обратился он к Ифисе, вглядываясь отчего-то в украшения её тюрбана на голове, как будто стеснялся смотреть прямо в глаза. Ифиса успела отметить, что он из тех людей, которые избегают пристально смотреть в глаза людям, с кем общаются. Это могло говорить о его внутренней неуверенности в себе. О его врождённой и не изжитой застенчивости. Нэя тоже была в юности очень застенчива. – Что говорила Рамина такого, что могло бы объяснить, откуда она вышла на таких людей? Где познакомилась со своим новым другом?

– Да я и слова с нею не сказала! Рамина не из тех, с кем я общаюсь. О чём бы могли мы с нею говорить, люди разного возраста, разного уровня развития? Рамина так и осталась недоучкой. Мать вообще и при прежней жизни мало ею занималась, никогда особо-то её не любя. Когда Рамину поселили в том самом павильоне, где она живёт и теперь, мать была жива, а всё их богатство уже тогда поделили между собою её братья. Рамина сразу была самой матерью выделена как неполноценная и недостойная унаследовать то, что совместно накопили родовые кланы, – её и мужа. Не знаю уж, почему Айра так поступила с дочерью. А может, и знаю. Айра была помешана на сословных предрассудках. Других детей она не могла ущемить, понимая, что по отцу они всё же аристократы, а вот последнюю дочь, рождённую от простолюдина, она и запихнула в дальний угол. Таким вот странным образом она карала невинную дочь за свои же личные грехи. Бедная девочка так и не смогла внушить ей материнскую нежность, поскольку Айра стыдилась перед знакомыми и роднёй того, что у малышки рыжие волосы – знак её принадлежности к другой даже расе, не то что их роду-племени.

– Нам мало интересна родословная Рамины. Ты ближе к сути вопроса отвечай, – поправил её Сэт, явно уже скучая от болтовни тёщи. Он уже не верил, что Ифиса скажет хоть что ценное.

– Подозреваю, что парня этого она подцепила в одном из столичных домов яств. Больше-то негде. Может, и просто где столкнулись на улице или на каком увеселительном народном гулянии. Не на производстве же, где она создаёт видимость своей включённости в общенародные усилия по продвижению ко всеобщему процветанию.

– Понимаешь, Ифиса-Лан, мы решили не тревожить саму Рамину. Незачем ей знать о том, кто приходит к ней в гости на самом деле. Ты сегодня пойдёшь к Рамине и выведаешь у неё больше, чем смогла узнать в тот день.

– Ещё чего! – возмутилась Ифиса, – ноги-то у меня не общенародные, чтобы их топтать ради государственных интересов, а мои личные. Я устала и так, пока сюда добрела. Я столько наплясалась, набродилась за свою жизнь, что ноги мои болят от долгих прогулок.

– Тебя довезут до посёлка, где и живёт Рамина, – пообещал Сэт.

– Везите, – согласилась Ифиса, – только и на обратный путь дайте, чтобы я заплатила частному водителю, а это недешёвое удовольствие.

– На общественных машинах доберёшься, – вставил жадный Сэт.

– Там тесно, и ноги всегда оттопчут грубые работяги и прочие простолюдины.

– Вот что значит прошлые замашки! – опять укорил её Сэт. – Когда ты и была аристократкой? Всё не забудешь своей позорной юности?

– Прекрати её оскорблять, Сэт! – потребовал Руднэй, чем вызвал прилив горячей благодарности в сердце Ифисы. Она влажными глазами, когда-то прекрасными и глубокими, смотрела на молодого сына Рудольфа и Нэи, внутренне плача от того, что нет у него родителей, а у неё самой нет сыновей, один из которых погиб, а другой неизвестно где.

– Спасибо тебе, сынок, – пролепетала она, вдруг улавливая слёзы своими чуткими рецепторами на увядающих щеках, – Спасибо, милый!

– Ревёшь-то чего? – удивлённо спросил Сэт, – я не хотел тебя обидеть. Так вышло случайно. Ты же прежде и внимания на мои подковырки не обращала. Таков уж я. Грубый, раздражительный. Но я тебя по-своему и люблю. Не плачь. – Сэт решил, что Ифиса плачет от его слов. Она же и не помнила уже, о чём Сэт и сказал.

– Я успела разглядеть знакомую надпись по металлическому ободу кольца, – сказала Ифиса, успокоившись. – Я очень наблюдательная, и память у меня хорошая. Надпись похожа на растительный орнамент, но я даже знаю, что там написано. Только вам не скажу. Она интимного свойства, и понять её могла только та, кому кольцо и было подарено.