– Надо будет отдать приказание, чтобы тебя перестали впускать даже в пределы сада. Уж больно мне надоело твоё лицо старой и наглой попрошайки. Я не в том статусе, чтобы привечать всяких непутёвых родственничков. Да и какая ты родственница! – вскричал он, держа скользкий фрукт во рту, так что тот был похож на язык самого Сэта.

– Фу! Ну и простонародная скотина, – сказала Ифиса, ничуть не боясь сурового зятя. – Есть и то не умеет пристойно. А ещё управляющий Департамента промышленных и торговых связей народного хозяйства. Один из высших Контролёров!

– Я-то человек чести и профессионал своего дела, а вот ты кто? Ты даже дочь родную не воспитывала, мамаша! Только и сделала, что произвела её на свет от негодного аристократа, будучи почти ребёнком сама, и которому не могла отказать в силу своей врождённой испорченности уже тогда.

– Дурак! Меня тогда выкрали и продали ему. Да, я его полюбила, это правда. Он того стоил, уж поверь. Такого как ты я бы не полюбила никогда! Даже под угрозой смерти.

– Я не был аристократом-кобелём никогда. Я всегда был вечным тружеником. С младых лет. С детства. – Видимо, что-то болезненно задело его из сказанного Ифисой, поскольку он встал и, не допив свой горячий напиток, подошёл к окну в сад. Высокая фигура, бычья красная шея были как у молодого мужика, если не видеть его лица. Огромной ручищей «вечного труженика» с его слов, но вероятно так оно и было, он пригладил свою седую, с пегими прошивками сохранивших свой пигмент прядей, шевелюру.

– Как ты могла родить такую невероятную дочь? От кого? Сама кривляка –актриса, пустая и развращённая женщина, аристократ – полностью состоял из жестокости, дефектов и пороков, а дочь – чудо, каковое всегда явление среди толп неудачных порождений.

Ифиса даже не обиделась, поскольку он признавался ей в неувядающей любви к её же дочери. Ифиса молчала, поняв, что невольно затронула самую больную струну в нём. Свою жену Олу он при прежней жизни тоже выкупил у торговца живым товаром.

– Вечно тебя несёт в твоих речах туда, куда совсем никому не надо. Чего ты о прошлом-то? Говори уж, чего надо.

– Я принесла тебе любопытные, а может, и государственного значения сведения. Но задаром их тебе не отдам.

– Вот оно! – вскричал он, – вот оно, наследие порочных лет и веков! Сразу оплату ей! Какие такие сведения могут у тебя быть?

– Так я тебе и сказала. Вперёд оплаты оказанная услуга ничего не стоит.

– Какую оплату хочешь? У тебя и так всё есть. Больше чем у более достойных людей в нашем справедливом социуме.

– Это у нас-то справедливый социум? Ну, насмешил!

– Ты как раз и есть то самое несправедливое включение, наследие от прошлого. Всех же не уничтожишь вот так запросто, как уничтожают гнилое зерно собранного урожая. Люди – это не зёрнышки. А вот как испечь полноценный хлеб государственности, используя негодное сырьё?

– Понеслось! – вздохнула Ифиса. – И кто только загружает тебя подобными речами? Ясно же, что бывший забойщик скота, а впоследствии мелкий фабрикант и торгаш недвижимостью, не может быть таким талантливым оратором.

– Я учился всю жизнь и общался с существами, пришедшими оттуда, где ни ты, ни я никогда не были!

– Кстати, о существах, «пришедших оттуда», – Ифиса без брезгливости допила напиток зятя. Уж очень ей пить хотелось. – О них я тебе и сообщу, если дашь приказ исполнить мою пустяковую просьбу.

– Что? – оторопел он, – о каких таких существах речь?

– Так ты дашь мне то, чего я попрошу? – лукаво напомнила она о сделке. – Прошу такой пустяк, что он для тебя просто смешон. Да мне дорог.

Сэт-Мон принялся расхаживать по огромной комнате, больше похожей на вокзал. Видимо, прежний владелец был любителем больших пространств, поскольку в доме все помещения были огромны и от того неуютны. Ола для своего проживания из пары таких комнат соорудила себе целых пять комнатушек, чем и была довольна. В одной из них, самой узкой, даже стояла постель для матери, если та у неё гостила. Но Ифиса не любила дом дочери, как и зять, стабильно враждебный, её не жаловал. Чего ради было приезжать? Чтобы прятаться в узкий закуток от палящих неиссякаемым осуждением глаз Сэта-Мона? Будь он человеком не таким статусным, он бы и до рукоприкладства дошёл, настолько он свирепел от речей несдержанной на язык Ифисы – тёщи.

– Хочешь-то чего? За свои сведения? Учти, если они фальшивые, я данное тебе отберу.

– Ещё ничего не дал, а уже угрожает отнять. Зачем мне лгать? Да ещё тебе. Я разве не понимаю, с кем говорю, и что мне может угрожать, поскольку ты мне даже не посторонний, а враг откровенный.

– Говори! По существу вопроса! – взревел он бычьим рёвом, так что его грубое простонародное лицо стало багровым целиком, как и его бычья шея, бывшая таковой всегда.

– Уф! – выдохнула Ифиса, – до чего же неприятное общение. Век бы тебя не видеть и не знать. Да дочь-то у меня единственная, как и внук мой Сирт. Старшего моего милого сына убили же во времена смуты и переворота. А какой учёный и красивый был мальчик.

– Надо было правильную сторону выбирать, а не держаться за устаревшие порядки. Сгноили всю страну, а всё сидели в своей гниющей роскоши, не видя дальше своих носов и фаллосов. Против процессов, заданных законами самого Мироздания не попрёшь! Если они набрали силу, снесёт и башку разобьёт, если не впишешься в течение вместе со всеми. Да что тебе мальчики! Их Айра воспитывала, а не ты! Другой-то сын где? Знаешь, небось, а не выдаёшь того, что он завладел чужими документами и выдаёт себя законопослушным гражданином. Да пусть живёт себе, лишь бы не мутил никаких беззаконий…

– Ладно, ладно. Приступлю к делу. Видишь ли, мой высоко просвещённый зять и управляющий Департамента связей в народном хозяйстве. Или как там? Прости за невежество. Голова старая у меня, косная уже.

– Не придуряйся. Старая она. До сих пор мужиков заманиваешь к себе в домишко свой. Я осведомлён. Хоть на ночку, хоть обормот какой, а тебе и то в радость. Вон разукрашена-то как птица глупая, не ведающая возраста. В вышивках, да в камнях сверкаешь как жрец из Храма Надмирного Света. И толстая такая же.

– Кто? Я? Да я просто такая статная да высокая от природы! У меня и нет лишнего веса. Откуда бы? Я не обжора и не лентяйка, я вечная труженица, как и ты. И как тебе не стыдно говорить подобное! Я давно уже забыла о том, что я женщина. Чтобы настолько ронять своё человеческое достоинство, чтобы опускаться в поиски каких-то грубых удовольствий в моём возрасте, это кем надо быть? Да я давно уже над всей этой вознёй полов друг с другом стою на таком расстоянии, что мне все люди моложе пятидесяти на одно лицо кажутся. А те, кому меньше тридцати, и вообще для меня дети. Я только помогаю иногда друзьям, попавшим в затруднительную ситуацию. Кому денег дам, кому ночлег на время, кому протекцию, если могу. Об актёрах речь. Я связи с творческой средой пока не потеряла.

– Я дождусь хоть когда сути разговора?! – он опять стал наливаться свирепостью, и даже показалось, что он удвоился в объёме. Так что Ифиса попятилась от него, вдруг подумав о том, что такой человек – несомненный и реальный убийца. Пусть и давно он что-то там творил в темени своих лет, но душегубец.

– Ты грубый! Ты страшный человек! Ничего я тебе не расскажу, – пролепетала она. Не хотела бы она попасть к такому вот фрукту на тайный допрос.

– Расскажешь, раз рот свой открыла. Всё расскажешь. Коли пришла ко мне и преодолела свою ненависть и страх, значит тебе надо. Или ты думаешь, что я не догадываюсь о твоём отношении к себе? А ведь я помню, как таял когда-то в молодости, смотря фильмы с твоим участием, где ты высовывала из своих нарядов свои груди, полные и сочные как плоды из аристократических садов. Всякий тебе хотел тогда, от мальчишки до стареющего мужа. И что за глаза у тебя были! Они сияли как два светила сразу, обжигая кожу и раскаляя, ускоряя кровообращение. Думал ли я тогда, что стану обладать твоей дочерью, не скажу, что превзошедшей тебя в красоте, но более утончённой, чем ты. Необычной. Я люблю Олу. Люблю по сей день. И час. Ничуть не меньше, чем в тот первый день, когда её узрел. Вот какая необыкновенная у тебя дочь. За это я тебя и терплю, старое свалявшееся сено, утратившее всю былую красоту и аромат. Но признаюсь, мне всё труднее выносить прелый дух неизжитого тобою старого мира и его привычек. – Он взял чашку из рук тёщи и доел фрукты, оставшиеся на дне. Он чавкал не без умысла, чтобы показать презрение той, с которой беседовал. Обнаружив крупную косточку в плохо вычищенном фрукте, он плюнул её на пол и крикнул, – Повар – гад и бывший аристократический прислужник! Заставлю его эту костяшку проглотить. – При этом он бережно поднял выплюнутую косточку и положил её в карман своей домашней просторной рубахи. Ифиса была уверена, что он так и сделает. Не забудет, скотина мелочная!