– Какая колоритная фактура у бабуси, – похвалил Ифису Кук. – Разве она бабуся? – спросил он у Ландыш, хотя сам же её так и назвал. – Женщина немолодая, да, но уж ты и сказанула, что она страшная! Она красавица! Если и не на твой взгляд, но на мой уж точно. Статная, глазастая, грудастая. На Сирень чем-то похожа внешне. Только попроще, конечно. Покрупнее опять же. Видно сразу, женщина нелёгкой судьбы. Умная, талантливая. А ты говоришь, старуха – дряблый джин! Да она гладкая, что твоя скульптура. И морщин у неё нет. Ну сколько ей? Лет шестьдесят, не больше. Как моя Викуся. Только Викуся вся напитана нашими омолаживающими технологиями, а эта естественная. Вся и разница. Для меня же она молодка. Я же сам за девяносто лет уже.

– Ты не влюбишься случаем? – пошутила Ландыш.

Кук завздыхал, заелозил. – Куда мне, дочка! Мне ресурса бы до Земли хватило долететь. Там я умру. Так уж решил.

– Ты же не старый, Кук! На Земле люди до ста пятидесяти живут.

– То земляне. А то я. Тёртый космический калач. Изгрызенный Ирис до корочки.

– А говорил, что она тебе дала вторую жизнь.

– Дала. Правда. Да ведь я сам её покинул. И уже навсегда.

– Все, кто на Ирис остались, будут вечные? – спросила Ландыш, задержав дыхание.

– Я того не знаю, – ответил Кук, приглушив свой бас.

– И Венд там живой? – спросила Ландыш, почти не дыша.

– Я того не знаю, – ответил Кук ещё тише.

– Ты же говорил, что на Ирис нет смерти? – спросила Ландыш, сделав глубокий вдох.

– Так было. Но как будет после того, что там произошло, я того не знаю, – Кук вновь включил свой голос на полную мощь, как и привык.

– Ты глухой, что ли, – одёрнула его Ландыш, – Чего ты всегда орёшь, как рупор у рта держишь?

– Что за историзм – «рупор»? Ты стала удивительно начитанной за столь короткое время, – ответил он, снижая напор голоса. И вдруг спросил, явно желая её разозлить и прогнать таким вот образом, – Ты не скучаешь ли по мужскому фаллосу? Столько времени ты одна, без ласк, без ночного уединения хоть с кем. Я могу ради тебя устроить ночь радости. Ты же помнишь, как хорошо тебе со мною было? Полноценным сексом заниматься не будем, конечно, но душу отведём. А там, как захочешь…

– Как же Викуся твоя? – засмеялась Ландыш над его житейским цинизмом. – Будет ревновать. Скажет, мало тебе свободных ребят… – Ландыш обняла сидящего Кука, прижалась к его лысине губами, как делала в звездолёте матери.

– Что молодёжь в сравнении со мною? – промурлыкал он, отдаваясь её ласкающим прикосновениям. Игра была понарошку взаимной, и оба отлично это понимали. Но так вдруг захотелось возврата туда, где всё было только впереди. Где был жив Радослав…

Ландыш почувствовала жгучую резь подступающих слёз. Но слёз не было в наличии. Когда-то были, а теперь вот иссякли. Только резь и осталась. – Мне кажется, Кук, что тут, на Паралее, тот, кто был Вендом, был совсем другим человеком. Во всяком случае, таким, кто меня никогда бы не полюбил. Как думаешь?

– Разве можно тебя не полюбить хоть кому? – ответил Кук.

– Не полюбил бы. Я чую как-то. А ту Нэю полюбил. Какой она была? Ты её видел?

– Нет, – ответил Кук.

– Разве твоя дочь тебе не рассказывала ничего?

– Нет, – ответил Кук.

– Ну, конечно. Что я и спрашиваю, если ты свою дочь не видел много и много лет, прошедших со дня её молодости. Это горько? Столько лет жить вдали от любимых людей?

– Страшно горько, – ответил Кук. – Так горько, что горькой кажется и еда, которую ешь, и вода, которую пьёшь.

– Но ты же жил и даже радовался. Ел и пил с большим аппетитом.

– Я тебе о душевной горечи говорю, а не о вкусовой. Это разное. И потом, и еда и вода в моём возрасте почти не имеют вкуса. Как и любовь остроты. Всё пресно, всё притуплено, Ландыш.

– Но со мною тебе было хорошо. Разве нет?

– Было хорошо. Но это «хорошо» относится к моим прошлым «хорошо» так же, как камушек к горе, если в масштабном сравнении. Прости уж старца за откровенность, – ответил Кук.

– Прощаю. Поскольку понимаю, о чём ты говоришь. А что если и Венду было со мною также ничтожно «хорошо» в сравнении с тем, как было ему с Нэей? Даже в сравнении с тем, как было с твоей дочерью? Ведь я всегда понимала, что не дотягиваю до уровня его прежних женщин. Тогда получается, что у меня и не было подлинного женского счастья?

– Ещё будет, – ответил Кук.

– С кем бы это?

– Может, он где-то совсем рядом, просто ты пока того не знаешь, – ответил Кук.

– Ты утешаешь или пронзаешь своей интуицией будущее? – спросила она, став серьёзной.

– Я чую, – ответил он также серьёзно.– Я чую, что ты не ошиблась по поводу этой печальной Ифисы. Она вестник, что вокруг всё изменилось. Всё пришло в движение. Нас ожидают перемены.

Ифиса вошла в дом дочери и прямиком направилась в большую, центральную комнату, которую облюбовал для своего проживания муж дочери Сэт-Мон. Охрана, зная Ифису, пропустила её. Сэт-Мон был довольно стар, плохо восстанавливал свои силы после сложной работы, а потому раздражителен, и в домашнем быту не терпел около себя никого. Будучи проповедником самого скромного существования, он присвоил себе для отдыха небольшое почти уединённое поместье, некогда принадлежавшее неизвестному землевладельцу. Неизвестному для прочих, но только не для Ифисы. Дом был стар, но его починили так славно, что он выглядел новоиспечённой игрушкой, сияющей зелёными, а также витражными окнами среди огромного густого сада. Свой прежний дом в том же поселке, где до сих пор проживала Ифиса, Сэт отдал народу, как дом образования для местных ребятишек. Там Ифиса и вела свои уроки в женском классе, обучая девочек правилам хорошего нравственного поведения и прочей этике – эстетике. Не раз её выгоняли как проповедницу ценностей исчезнувшего образа жизни, но дочь Ола, имея настолько влиятельного мужа, всегда умела отстоять права стареющей матери, понимая, что полное одиночество сведёт деятельную и общительную мамашу с ума.

Теперешний дом мужа дочери с окружающей его территорией был намного больше оставленного, так что там проживала наряду с ним целая бригада охраны и прочих служащих, но прежний дом был куда как краше. Зачем-то Сэт-Мону было необходимо такое вот уединение от народа, об интересах которого он пёкся круглосуточно и в любви к кому не уставал объясняться. Но Ифиса в его вселенски-всеохватную любовь нисколько не верила, считая его, даже не двуличным, а человеком со множеством личин, и жестоким к тому же. Подозревала она и то, что власть Сэта была декоративной гораздо больше, чем подлинной. В мелочах – да, он был всевластен, но по крупному он мало что определял.

Он сидел среди старых шкафов со множеством книг и пил фруктовый горячий напиток, тщательно вылавливая ложечкой дольки разваренных фруктов со дна большой чашки. Не глядя на вошедшую Ифису, он с неудовольствием спросил, – Опять пришла чего-то клянчить?

– Если бы… – ответила она и вдруг задумалась. Сэт-Мон был сед и величественен, стать он сохранил по сию пору, но лицом неприятен Ифисе. Грубые черты, грубые носогубные складки, тяжелые сумрачные глаза, в которых давно уже не всходило солнце любви ни к кому, даже к собственной жене. И любовниц у него не было, насколько знала Ифиса. Да и не был Сэт-Мон тем, кому была в том необходимость. Появись когда такая женщина, он бросил бы Олу. Но уж если в прошлом так не произошло, то тем более теперь. Ифиса не знала его прежде, но со слов дочери он был совсем другим, нежным и любящим, во что Ифиса не верила. Не мог такой человек и близко стоять с теми, кто был на тончайшие чувства способен. Рациональный, чёрствый всегда. Детей у него не было, поскольку сын Сирт не был его кровным. И он отлично это знал, хотя между ним и женой существовало молчаливое соглашение, что сын его. Родной сын Сэта погиб от руки бандита довольно давно. Сын и при своей жизни был отвергнут и забыт отцом, и сына того Ифиса знала когда-то слишком хорошо, чтобы забыть. Тот был красавчик не в отца, мягок и беспутен, артистичен и запутан, талантлив и неудачен. Она редко его вспоминала в силу того, что все обстоятельства, связанные с ним, напоминали прошлую жизнь, бывшую одновременно и неповторимо-прекрасной и остро-больной до сего дня. Она уже давно жила только настоящим.