– Негодница! – сказала неизвестная женщина, – что учудила. Отколола мне голову, да и кончик носа отбила! Надо было мне поторопиться.

– Разве это ваша голова? – поинтересовался Валерий. – Кажется, с вашей головой всё в полном порядке, да и нос у вас отличной формы.

Старуха протянула голову статуи в его сторону, – О ней речь! – прикрикнула она. – Рамина – негодница, если не ценит родительское добро. – Выходило, что Рамина была пожилой даме знакома.

– Вы знаете Рамину? – спросил Валерий, – но она вовсе не крушила сие произведение искусства. Это сделали какие-то хулиганы.

– Так она могла бы и озаботиться сохранением своего же добра! – старушка вытерла голову бывшей скульптуры, созданную из мягкого и бело-розоватого материала, похожего лишь внешне на камень, своим подолом. После чего села на траву и положила псевдо каменную голову в свой же подол. Она баюкала её, как уснувшего котёнка баюкает играющий ребёнок, что-то шептала самой себе и покачивала своим затейливым тюрбаном, наверченным на спрятанных полностью волосах. В отличие от платья и тюрбана туфли на её немолодых, но очень аккуратных и даже гладких ногах были растоптаны и бесформенны. Она скинула их в траву и туда же погрузила свои ступни с выражением заметного блаженства на лице.

– Устала! Далеко же пришлось идти. Но я люблю гулять и хожу очень далеко от своего дома. Цель для прогулок я всякий день изобретаю заново. Когда-нибудь мечтаю дойти и до самых гор. Вообще же, я преподаю в школе. Иначе превратишься в бесформенное тесто, не имея цели существования. Раз ей без надобности, возьму себе хотя бы осколок того, что и сохранилось. – Женщина какое-то время озиралась, ища другую скульптуру. Та, целёхонькая, робко высовывалась из зарослей. Даже показалось, что она опасается той, кто её и искала своим сердитым взглядом. – Привет, Айра! Всё следишь из-за кустов, как и прежде бывало? Я всегда чуяла твою слежку, иногда и нарочно миловалась на твоих глазах с твоим законным аристократическим мужем. Да. Я была молодой и жестокой, чувственной и жадной до наслаждений. И вот тебя давно нет на свете, а я стала такой, что никогда и не подумаешь, какой же неповторимой и чудесной красавицей-актрисой была сия руина. Ишь, свою мамашу сохранила, а меня-то позволила изуродовать. Чтобы Рамине найти меня и отдать, раз уж не надо самой.

– Наверное, она не знала, где вы живёте, – предположила Ландыш.

– Всё она знает! Отлично даже знает! Я живу совсем рядом с тем местом, где и жила прежде её сестра Ола – Мон. А Ола – Мон между тем моя дочь! И это она знает. Они сёстры только по отцу. Я давно у неё просила вернуть мне моё, а она: «Нет! Мне самой дорога память о прошлом». Мою коллекцию танцовщиц себе забрала. А ведь это я собирала фигурки, как жила тут, в этом самом домике, когда её отец был… – тут женщина замолчала. – У меня всегда и всё отбирали посторонние люди. И по-крупному и по мелочам. Существовала только одна женщина божественной красоты и доброты, что оставила мне свой дом, как покинула здешний мир.

– Умерла? – участливо спросила Ландыш у странной собеседницы.

– Ещё чего! Отбыла в такое высокое пространство, куда нам вход закрыт! Где, надеюсь, жизнь очень длинная и, как она меня уверяла, старости нет.

Тут старушка пригляделась к Ландыш. Взгляд её мутноватых и высохших, как заветренная и давно сорванная черешня, тёмных глаз приковался к руке, на которой и сиял перстень, подаренный Радославом. – Откуда ты добыла такое кольцо? – спросила она, в упор глядя Ландыш в глаза.

– Мне его подарил один человек. Так кажется. Или же мне отдал его Кук? Вообще же, я плохо помню, – ответила Ландыш.

– Какой Кук? Это-то кто? И что не так с твоей памятью? Ты же молодая совсем, – въедливая старуха почти подползла к Ландыш и Валерию, забыв о голове Ифисы. Та скатилась по склону обратно в пруд, и это дало время ребятам, чтобы немного прийти в себя от натиска габаритной старухи. Старая вскрикнула и кинулась за головой. Она вынула её из воды и тщательно протёрла серебристым подолом, оставляя на ткани зеленовато-грязные разводы от водорослей. – Паршивка! – ругалась она, адресуя свою ругань, вероятно, безответной голове. – Из-за вас платье испачкала.

– Из-за нас? – добродушно уточнил Валерий, удерживаясь от откровенного смеха над манипуляциями бабки с никчемным останцем от разбитой давно статуи. Женщина в тюрбане частично размотала своё помпезное сооружение на голове и кончиком ткани стала со скорбным выражением лица оттирать следы запустения на каменном лице и причёске той, кого Рамина звала Ифисой.

– Из-за всего. Ах, ты моя бедняжка! Мало того, что и ту, кого ты изображала, жизнь била – не добила, так и тебя взяли безголовые негодники и раскурочили вдребезги! А как ты была хороша, моя незабвенная юность! Как любил тебя тот, кому ты и напоминала об утраченной, или вернее, раскуроченной его же руками, невозвратной любви… – Она встала во весь рост, гордо выпрямилась, прижав каменную голову к своему боку, как мяч. Но на физкультурницу она мало походила.

– Так выходит, коллекция Рамины была собрана вами? – мягко, боясь ввести старуху в повторный гнев, спросила Ландыш. – Поэтому Рамина и пренебрегает той красотой, что переливается на её стеллажах. Она подарила мне две фигурки.

– Ты разве видела мою коллекцию? Ты была в этом доме? Рамина – твоя знакомая? Да. Когда я тут жила, я любила развлечь себя тем, что напоминало мне об утраченной карьере танцовщицы. А я подавала большие надежды. Да всё пошло по ветру. Давно же это и было! Покажи мне то, что она тебе подарила.

Ландыш послушно достала куколки из рюкзака Валерия. Глаза старой женщины увлажнились. – Все они изготовлены на мой личный заказ, – сказала она. – Я уже и забыла, как они выглядели. И пруд этот выкопали специально для того, чтобы я тут купалась во время жарких дней. Для меня! – крикнула она. – Тут плавали разноцветные крошечные рыбки и цвели редчайшие надводные и прибрежные цветы. Я и сама была таким шедевром, что ради того, чтобы увидеть меня тайком, окрестные мужчины подбирались незаметно, когда я купалась, и окаменевали от потрясения моей красотой. На время, конечно. Но я любила только того, кто и построил для меня этот павильон, создал сам сад и пруд ради меня. Павильон был как драгоценный кристалл. Он сиял разноцветными стёклами окон и перламутровой отделкой, он был украшен рукотворными цветами из минералов внутри. А моя постель стояла там как гигантская раскрытая голубовато-розоватая раковина, устланная невесомым белоснежным облачным бельём, в котором и спала диковинная жемчужина. Я!

– Вы поэт, бабушка Ифиса! – смутился от её самовосхваления Валерий. Ландыш же была буквально потрясена пафосом ностальгирующей и не отличающейся ни возрастной, ни общепринятой скромностью бабушки.

– Ты знаешь моё имя? Откуда? Да. Я прежде писала книги, чтобы ты знал. Но давно уже утратила к тому интерес. Чего ради стараться для грубых невежд? Кому оно надо? Теперешние люди стали нечувствительны к тончайшим переживаниям, утратили саму способность к любви, к высшим смыслам. Они живут как черви в трупе прежнего и разрушенного миропорядка. Они сыты, а это главное.

– Это всегда главное, – не согласился с нею Валерий. – Наряду с прочим и тоже не маловажным. Никакого трупа я тут не вижу. Нормальная жизнь вокруг. Труп прошлого внутри вас. Вам следовало бы похоронить призраки прошлого. Жить настоящим и прозревать с возрастной умудрённостью образ будущего на горизонте. Конечно, вам лично туда не дойти, но другие-то, молодые, туда обязательно прибудут.

– Ишь! Как всё объяснил бестолковой старухе! А без тебя я до такой мысли и не дотянула бы! Тебе бы надо наняться пропагандистом в ведомство Сэт-Мона, мужа моей дочери. Ты бы сделал там отличную карьеру. Уж очень убедительно ты плетёшь о будущих горизонтах. – Пристально рассматривая сбоку лицо Валерия, она выглядела не совсем здоровой умственно. – Как светлы твои глаза, как красиво твоё ясное лицо, и как необычен ты, парень! Твоя одежда меня не обманет!