– Я разведусь с тобою, – сказала Ландыш, – к тому же ребёнка, по сути-то, у нас отняли давно. Да и дома общего уже нет. Не будет.

– Где ты собралась со мною развестись, если мы нигде так и не прошли с тобою процедуру законного оформления брака? Или ты Кука считаешь кем-то вроде попа, уполномоченного давать расторжение священных уз брака перед Всевышним? А звездолёт чем-то вроде небесного Храма? – Он смеялся, он не придавал ни малейшего значения её ревности, её нешуточному страданию, удвоенному утратой дорогого её сердцу дома, тенистого сада, переходящего в лес, чудесных рукотворных платьев, подобных которым у неё не было никогда. Для вида Ландыш закрыла лицо ладонями, но глаза по-прежнему были сухими. Устав от собственной игры, не разделённой отстранённым партнёром, она взглянула вниз и увидела, как часть переплетённых как цветные ленты дорог обрушена, и там творится нечто невообразимое.

– Да это не сбой, Радослав! – закричала она, – а подлинный конец света!

– Нет. Если свет виртуальный, то конец игрушечный, – ответил он.

– А мы тоже игрушечные?

– Я – нет. А ты, как хочешь, так и считай.

– За что мне это? – спросила Ландыш, обращая свои взоры вниз к тому хаосу, что там и творился. В груде поломанных конструкций она отчётливо, словно бы в фантастической линзе, созданной течением разнонаправленных струй воздушного океана, увидела тело распластанного мага Кипариса в его васильковом и нарядном костюме. Рядом дымилась искорёженная машина, стоял целёхоньким тот самый пожилой водитель, что и вёз их в тот незабываемый раз, никуда не убегая, но и ничего не предпринимая для спасения то ли раненого, то ли погибшего незаконнорождённого сына магини Сирени.

– Ах! – она отшатнулась, и зловещий мираж исчез. Не было там никого и ничего, кроме поваленных железобетонных конструкций и кромешной пыли, клубящейся вокруг, отчасти и смешанной с дымом догорающих машин. Поражала тишина и отсутствие шевелящихся человеческих фигур и прочей суеты возможных спасателей, коим и надлежало бы там быть ради спасения тех, кто попал в катастрофу. Но никого почему-то не было. Ни тех, кто погиб, ни тех, кто пришёл на помощь. Как будто люди ушли, заранее зная, что произойдёт, а потому и спасать было некого.

– За что мне это? – повторила она, – такое неудачное начало моей жизни? Такой бездарный фарс вместо столь долго ожидаемой необыкновенной любви? Безразличный ко мне муж, нелюбящая меня дочь, погибший и возможный, но так и не состоявшийся, возлюбленный?

– Кто это? – спросил он, – кто погиб?

– Никто не погиб. Мои надежды на обретение вечного счастья погибли.

– Не бывает вечного счастья. Оно всегда мимолётно и неуловимо для рук, как птица в небе, как солнечный зайчик на чистой волне. Я знаю, о чём говорю. Поэтому радуйся тому несомненному везению, что мы с тобою спаслись.

– Если мир этот выдумка, и всё в нём неуловимо для рук, то и спасение не настоящее. То и радоваться нечему.

– Как и печалиться, – засмеялся он. По отношению к страшному бардаку, творящемуся внизу, прозвучало всё цинично.

– Давай спустимся и проверим, не нужна ли кому там помощь? – попросила она.

– Уверен, что не нужна, – ответил он. – А вот нам точно надо делать отсюда ноги. Пока здешняя матушка и нас не завалила своими фиктивными конструкциями. Не знаю, насколько они реально тяжелы, но знак она нам дала нешуточный, послав в наш дом своих шутов под видом головорезов. Это приглашение на выход, милая моя Ландыш. Мы тут загостились и ей надоели.

– Да кому ей?

– Планете, конечно. Кому же ещё? Нас же сюда не приглашали.

– Да ведь Кук зачем-то звал нас сюда?

– У Кука и спросишь, зачем он нас сюда затащил. Может, он тебе и ответит. Мне не захотел. А я, между тем, однажды и череп его лысый грозил ему начистить до зеркального уже блеска, если он не скажет, зачем мы тут торчим?

– И что же он?

– Отдых, говорит, очень уж был тебе нужен. Вот он тебя и выпросил у твоей матери, чтобы подарить мне райскую гурию для райского же блаженства. Андрей сам нашёл, а обо мне Кук лично позаботился, не знаю уж из каких таких соображений. Сказал, что из отеческих. Негоже, говорит, тебе отца обижать угрозами за то, что отец отдал тебе то, что от собственного сердца оторвал.

– А ты его ощущал? Райское блаженство?

– Иногда. Чего же и скрывать, если ты и сама его разделяла со мною.

– А Кук так и сказал, что оторвал меня от своего сердца?

– Так и сказал.

Ландыш за утренним чаем, сумрачно глядя в свою чашку, спросила у Кука, – Артём, ты зачем оторвал меня от своего сердца?

– Я не мог оторвать тебя от своего сердца, поскольку ты никогда мне не принадлежала, – ответил Кук.

– Опять тревожные сны? – участливо спросила Вика.

– Не знаю, сны ли это. А что, Вика, прошёл ли твой бок?

Вика и Кук переглянулись. – Разве я жаловалась тебе на своё самочувствие? – спросила Вика, надевая фальшивую маску беспечности, причём дурного качества. Вика вовсе не была хорошей лицедейкой.

– Я наблюдательна. Ты часто гладишь себя сбоку и под левой грудью. У тебя межрёберная невралгия. От хронического переутомления Куком. Думаю, его присутствие рядом – нелёгкий груз для всякой женщины. А ты же не космодесантница, профессионально выученная на блокирование затяжных отрицательных эмоций.

– Артём для меня всегда праздник, а вовсе не это, как ты сказала. Не хочу и повторять. Мне никогда в жизни так легко не жилось и не дышалось, как с ним рядом.

– Это заметно, с учётом того, что ты стала дышать временами как астматик. Я рада, что хоть кто обрёл своё счастье в этом гробу, принесшем нас буквально на тот свет.

– Ты, Ландыш, не была такой мрачной прежде, – ответил Кук, сохраняя беспристрастность.

– Прежде чего? Прежде – весьма растяжимое понятие. Вчера? Два дня назад? Когда?

– Когда вошла в звездолёт матери, когда вошла и в мой звездолёт. Наконец, когда соблазняла Радослава. А не удалось тебе одолеть такую вот высоту, какой стал для тебя Радослав Пан. Не тебе чета были женщины, что пытались его присвоить. Никому не удалось того, Ландыш ты мой горький.

– Уже и горький? А помнится, звал меня сладкой ягодкой.

– Вспомнила! Я ж не парень, чтобы ждать твоего расположения месяцами, а то и годами. Я стар, кто ухватил меня за бочок, к тому я и приник. Тебе завидно, что ли?

– Нет. Ты мне без надобности, как был, так и остался. Да и останешься навсегда лишь добрым заменителем отца. Ты же мой отец?

– Отец, моя дочурка. Конечно, отец.

– Артём, а у тебя было такое в жизни, когда кто-то погибал из твоих детей?

– Я многих считал своими детьми. Все мои космодесантники, кого я обучил, были моими детьми. А многие из них погибли. Так что, да. Я многих терял.

– А тот, о ком я тебе рассказывала, помнишь, явившийся в один из моих снов под именем Кипарис? Он погиб на самом деле?

– Как же он мог погибнуть, если был твоим сном? – опять влезла Вика.

– Не с тобою разговариваю! – крикнула Ландыш. – О себе только и тревожишься, а не обо мне. Не о твоих тревогах речь. Не отберу я твоего Кука. Не нужен он мне как возлюбленный. Сама его люби!

– Я и люблю, – тихо и подавленно отозвалась Вика. Откуда-то возникла маленькая Виталина, и как храбрый воробышек накинулась на Ландыш, замахала короткими ручками – беспомощными крылышками.

– Не обижай мамочку Викусю! Ты злая!

– Тебя-то кто сюда звал? – готовая её оттолкнуть, Ландыш еле сдержалась.

– На тебе сладкий сухарик, моя пташка, – ласково пропел Кук, беря её на свои колени. Он налил ребёнку молоко в красную высокую чашку и стал макать туда сухарик, который она и грызла из его рук. Картина была умилительная. Завтрак доброго дедушки и внучки.

– Не было никакого Кипариса, – сказал Кук. – Следовательно, он и не мог погибнуть.

– Радослава тоже не было, как ты говоришь, а он погиб!

– Не шуми, – сказал он, умиляясь своей найденной маленькой дочери. – Сегодня ты увидишь Паралею воочию. И кто видел, что Радослав погиб? Ты? Нет. Я? Нет. Может, Костя или кто другой из моих ребят? Нет. Радослава на самом-то деле не было никогда. Был Рудольф Венд. А насколько мне известно, человека с таким именем ты не знала.