– Я знаю одного старика, который и не думает притворяться отжившим и к женщинам безразличия не проявляет. Конечно, он на старика мало похож, но по годам он немолод. – Ландыш имела в виду Кука. – Вот ты же рассказывал мне о своём отце Золототысячнике. Он же стар, а жена у него вовсе не старая. Любит его.

– Разве он стар? Средних лет. И не знаю я о том, какова его жена, и есть ли она у него. Не видел никогда. Но отчего-то думаю, что мать любит его по сию пору.

– А мать у тебя старая?

– Да нет. Полвека ей. Для нас с тобою – старуха, а для самой себя – молодка. Думаю, и отцу столько же лет. А для мужчин полвека не возраст.

Ландыш не знала, что можно, а что нельзя говорить Кипарису, поэтому она промолчала. Про жену Кука – Золототысячника у неё вырвалось случайно. Кипарис оказывал на неё такое воздействие, что она чувствовала себя с ним как с давно знакомым. Не надо было с ним притворяться, нечего было бояться, напрягаться в незнакомой среде, поскольку он защитит и не даст пропасть. А почему так было, откуда столь внезапное доверие к человеку, о существовании которого ещё утром не было ей известно, Ландыш не анализировала. Ей было хорошо, ей было интересно с ним. Он сын Кука, значит, свой.

На песчаной отмели после купания она валялась в песке, напоминающим по цвету крем-брюле, так аппетитно он выглядел, а Кипарис таращил на неё свои карие и очень красивые глаза в густых ресницах, утратив дар речи. Он никогда не видел такого, чтобы женщина нагишом купалась при мужчине, который ей не муж и не возлюбленный. Но он стоически держал дистанцию, чтобы соответствовать собственным недавним речам о достоинстве и выдержке магов. Он сидел на приличном расстоянии от неё, на травянистом пригорке, сказав, что никогда не купается при женщинах. Обвалявшись в песке, как рыбка в слегка прожаренной муке, Ландыш опять плюхнулась в реку, визжа от удовольствия и наслаждаясь тем, что вода пресная и её не страшно глотать, когда она попадала в рот.

– Ты не знаешь, чем мне себя растереть? – спросила она, выйдя из реки. – А то я сохнуть буду до вечера. Мне уже холодно.

Кипарис снял с себя тонкую рубашку и протянул ей. Ландыш заметила, как он мускулист и складен. Не обладая избыточной мышечной массой, он был жилист и умеренно развит, как человек, привыкший к регулярному физическому труду на воздухе. Ландыш не удержалась и удостоверилась, каков он на ощупь. Он был железно крепок. От её откровенных прикосновений его лицо застыло как маска, и было заметно, как борется он с охватившим его сильным напряжением.

– Как же ты сам? Наденешь пиджак на голое тело? – она продолжала его провоцировать, ласково поглаживая кожу его груди, умеренно заросшей волосами. Ей нравилось к нему прикасаться, и сильное любопытство подстёгивало её подойти к той грани, за которую она, конечно, не перейдёт, а хотелось увидеть и всё его тайное устроение. Убедившись в том, что он обладает не только внешней ярко-выраженной мужественностью, но и той самой, о которой не принято сообщать открыто до времени, Ландыш жмурилась как кошка, нашедшая свою добычу и знающая, что эта добыча её. Но тут притихшая добыча самой Ландыш была не нужна, а трогать его и прикасаться запретить было некому. – Какой ты, – прошептала она, – я бы точно тебя выбрала, если бы не мой муж. А мужа я люблю.

– Если бы не твои небесные святые глаза, то я бы подумал, что ты такая же как златолицые, – сказал он, ловя её руки и прижимая их к своим губам.

– Опять златолицые! Какие же они?

– Они не ведают стыда. И их невозможно осудить за это. Они любят, как дышат. А при этом остаются трогательно-искренними как дети. Искусны в ласках, в умении дать большое наслаждение даже слабосильному.

– Но ты-то не слабосильный. Кажется, даже чрезмерно сильный. Трудно тебе, я думаю, изводить себя воздержанием.

– Не трудно, когда есть чем себя занять, – он продолжал держать позу аскета. Но неубедительно. – Я один вскапываю целый сад, а ты видела, каков он? Сам ремонтирую Храм, когда надо, своими руками делаю лодки. Пилю сухостой в лесу, упавшие деревья, да и много чего…

– Не хвастайся. Я и так вижу, что ты трудяга и к безделью не приучен, – Ландыш подала ему рубашку.

– На себе высушу, – сказал он, принимая мокрую рубашку обратно. – Зато теперь моя рубашка долго будет хранить твой аромат.

– Не говори так, – сказала она, – звучит пошло.

– Рекой пахнет, – Кипарис прижал рубашку к лицу, – и живым лотосом…

Надев платье, то самое, что в золотых одуванчиках, вышитых златолицей девушкой, Ландыш встряхнула мокрыми волосами. Они рассыпались по её плечам, румяные губы изогнулись радостным полумесяцем, тонкие и более светлые, чем волосы, бровки казались кручёными шёлковыми ниточками над её крупными и светлыми глазами, цвет которых менялся в зависимости от освещения. Сейчас глаза казались синими и не прозрачными, как речная вода над большой глубиной. Она села рядом с Кипарисом, и неожиданно он обнял её, опрокинул на траву и стал целовать в губы, в шею, в уши, вполне себе по-хозяйски оглаживая её маленькую грудь.

– Эй! Эй! Не хватай чужое добро! А то и по лбу получишь! – закричала она. – Где же твоя выдержка, маг?

Кипарис отпустил её, встал и направился к лодке, – Ехать пора, – сказал он хрипловатым и несколько придушенным голосом. Как будто это он, а не она, нахлебался речной воды. – Зачем ты меня дразнишь? Или ты таким способом проверяла меня на стойкость к своей красоте? Извини, что не устоял. Не каждый день приходится любоваться на такую женщину.

– А всё же, маг, речь у тебя не очень изысканная, откровенно пошловатая даже. Наверное, ты вместо того, чтобы следовать заветам отца-мага и изучать магические премудрости, много времени уделял ублажению своих телес. А телеса у тебя что надо! Ты настолько строен и привлекателен, что не будь я замужней, мы бы с тобой поладили.

– Сама ты! – обиделся он, – говоришь пошлости!

– Поэтому мы с тобою и спелись, – ответила она. – Мой муж всегда говорит, что я недоразвитая.

– Ты? Не знаю уж, какую ему ещё жену надо. Только магиня Сирень и была бы впору его уму.

– Или чему-то ещё, что у него имеется помимо ума, – умышленно уже схулиганила Ландыш. – Он такой большой у меня мужчина, а я такая хрупкая и узенькая вся, что в первое время я была на грани того, чтобы вообще отказаться от интимной жизни с ним. Ты понимаешь, о чём я? Я хотела любить его чисто духовно. Я даже предлагала ему это. А он говорил: «Нужна мне твоя духовность! Она такая у тебя тонкая и прозрачная, что я её и при ярком свете не вижу. Не хочешь, так ступай обратно к Куку и голову мне не морочь»! Но потом я родила дочку и вошла, что называется в женский свой расцвет. Теперь я люблю его очень сильно, и не только духовно.

– Кто такой Кук? – ухватился за неизвестное имя Кипарис, – он был твоим женихом?

– Нет. Не было у меня никакого жениха. Сразу появился муж. А Кук знакомый моей матери. Староват он был для меня. Но такой роскошный мужчина! На тебя сильно был похож.

– Ты говоришь о таких вещах, о которых женщина не должна говорить с мужчиной, если он не её муж, – пожурил её Кипарис, сразу войдя в роль стерильного мага.

– Да будет тебе притворяться девственником, – осадила его Ландыш. – Ты же сам говорил, что это не так. А маг Вяз – твой приёмный отец был девственником до самой старости?

– Мы никогда не обсуждали с ним подобные темы. Я того не знаю. Но он был чистый и светлый человек. Я хочу быть на него похожим. В молодости не хотел, а теперь хочу быть как он. Только трудно это. Очень трудно быть настоящим магом.

– Ты уж постарайся, – сказала она, влезая в лодку и стаскивая с него пиджак, как будто тот был её личной вещью. Кипарис остался в мокрой рубашке, но он работал вёслами, и вскоре согрелся. Ландыш задумчиво смотрела на него, и впервые ей нравился бородатый мужчина. А ведь даже к бородатому Радославу она привыкла не сразу.