Он решил встать, взять Ландыш с собою на океаническое безлюдное побережье с мелкой водой, посадить машину где-нибудь у песчаного пляжа и вместе искупаться. Было ясно и жарко. За окном синело абсолютно пустое небо, в котором, сколько ни смотри на него, не было никакой перемены, никакого манящего призыва познать его глубину, поскольку и самой глубины не было. Оно казалось каким-то ненастоящим, декоративным, как бывает декоративным небо на детской картинке. И даже ни единой птицы не пролетело, хотя по утрам птицы, вроде, и голосили в саду. Все дружно они, вероятно, куда –то отправились по своим птичьим делам. На поля, в леса, искупаться, скажем, к тому же океану или к ближайшей реке. Хотя птицы, если они не водоплавающие, воды избегают.

Он поднялся по лестнице на второй этаж и услышал, что Ландыш уже не пела, а разговаривала с кем-то по связи.

– Отлично! – воскликнула она. – Это то, что я и хотела. Ты умница, Фиолет! Давай прилетай к нам. Фиолет приглашает меня искупаться, – обратилась она к Радославу, – на океаническое побережье. Он обнаружил там милое местечко, где никого нет, а вода синяя и тёплая всегда. Ты с нами полетишь?

Удивляясь тому, что Фиолету пришла в голову точно такая же мысль, как и ему самому, он ответил, – Нет.

– Я так и знала. Радослав, почему ты не любишь Фиолета? – Ландыш обняла его за шею. – Сознайся, что ты меня ревнуешь к нему.

– Это не то, – ответил он. – Но я его действительно не люблю.

– За что? Объясни.

Он задумался, потому что подобрать определение для Фиолета было непросто. – Я бы мог сказать, что он фальшивый, что надоел своим рекламным каким-то весельем, но он очень искренний и хороший парень. И когда он не скалится, у него очень трогательные и печальные глаза. Он смотрит так, будто ждёт от всех ответов на вопросы, которые никому не задавал. Я даже не могу сказать, что он внутри себя пустой, поскольку… – и тут он замолчал, споткнувшись об это «внутри себя». Он впервые подумал о том, что у Фиолета и не просматривается этого самого «внутри», и о него стукаешься мыслями как о поверхность полого предмета, занимающего некое пространство. Тогда, каков внутренний механизм, приводящий в движение этого красивого мнимого человека, являющегося роботом? Но Фиолет не был роботом. Могло быть такое, что его старая неприязнь к трольцам перенеслась на Фиолета? Могло. Трольцы тоже не вызывали желания проникать в их глубины, были они там или отсутствовали.

– О чём ты с ним разговариваешь? – спросил он, – и почему ты купаешься нагишом перед молодым мужиком, надеюсь не лишённым способности к эрекции, если судить по его роману с местной девушкой. За что-то же она его любила. Хотя он так и не лишил её девственности.

– Сколько вопросов сразу, – Ландыш вертелась перед зеркалом, любуясь собою, прикладывая к себе то или иное легчайшее платье. – Начну с самого нескромного твоего вопроса. Ты всё же ханжа, Радослав. Фиолет – человек развитый и чистый в своих мыслях. Ему незачем присваивать себе замужнюю жену, если вся планета к его услугам во всём её женском многообразии. Тут же полно красивых девушек, причём есть даже златолицые. – Ландыш пристально всмотрелась в него при упоминании о златолицых женщинах. – А я привыкла, как у себя на Родине, купаться нагишом. Там все так делают. К тому же, если у него нет способности к эрекции, то чего тебе и волноваться? Но я думаю, что всё у него есть. Он мужественный, и Ива любит его до сих пор. Я в этом уверена. Куку не удалось удалить из её памяти любовь к Фиолету. А то, была она девственной, не была, это уж у Вики надо спрашивать. Но уж никак не у Кука. А Вика женщина с особинкой, странная женщина. Старозаветная во всех смыслах. Очень щепетильна, когда дело касается вопросов, затрагивающих нравственные аспекты человеческого существования. Она сказала Куку то, чего могло и не быть. Кук же не стал бы сам проверять. Или бы стал? Вика просто не захотела морочиться такой вот щекотливой операцией, считая её не нужной для женщины, если она познала любовь мужчины. И правильно. Ива как девушка искренняя и чистосердечная сама расскажет тому, кто станет её мужем о том, что произошло с нею в прошлом. Если вспомнит. А не вспомнит, то какие к ней могут быть вопросы? Фиолет любит Иву до сих пор. Тоскует о ней. И если он захочет с нею вновь соединиться, пусть и на недолгое время до нашего отлёта, кто может ему это запретить? И зачем Иве надо возвращать то, что не есть ценность сама по себе. Ценность – любовь. Вика так считает. И я так считаю. Ответ на первый твой вопрос и вообще странный. Как я могу тебе рассказать о том, о чём мы с ним беседуем. Мы разговариваем на разные темы, а иногда просто не мешаем друг другу молчать. Фиолет обладает удивительной особенностью, он, если я ухожу вдруг в себя, в созерцание природы, или хочу безмолвия, словно бы исчезает. Он не мешает никогда, не напрягает, не коробит ничем, и даже начисто лишён такого свойства как негативная мысленная оценка качеств собеседника, которую необходимо скрыть за пустой приятельской беседой. В этом случае Фиолет просто не станет общаться. Вот как с тобой. Он же почти не общается. Или чувствует твою неприязнь, или сам ответно тебя не любит. Он мне как гид для моих путешествий. А ты как валун, с места тебя не сдвинешь. Хотя к Андрею ты носился совсем недавно с такой скоростью, что я диву давалась. Что с тобою случилось? Ты облюбовал там себе златолицую девушку, лёгкую на отношения особого свойства? Не о дне сегодняшнем речь, а о том, что прошло. Поэтому можешь мне покаяться. Я тебя простила давно.

– Отстань ты, – отмахнулся он, совершенно искренне забыв о Лоте. – Я тебя отпускаю с Фиолетом на ваш уединённый пляж для безгрешных нудистов. Только очень прошу тебя, не вовлекай меня в беседу с ним, когда он сюда заявится. Скажи, что я сплю. А я, и правда, тут останусь. Почитаю что-нибудь на будущее. Но как-то сомневаюсь временами, что оно наступит для меня. А если ты вернёшься и меня не застанешь, не удивляйся. Я тоже могу отбыть на океаническое побережье. Поскольку давно туда хотел. Но без Фиолета.

– И без меня, – добавила она,– поскольку я тебе надоела.

– Нет. Не надоела.

– Неубедительно, – прошептала она, повиснув на нём и лаская языком его уши. Она так и не выбрала себе платья и была нагишом.

– Отложим до ночи, если ты не утонешь в океане, конечно. А то Фиолет сейчас свалится нам на голову.

В эту самую минуту внизу раздался бодрый голос Фиолета, звавший Ландыш. Та бросилась к своим платьям, а Радослав нехотя приготовился встречать гостя. Напоследок он ей сказал, – Если вздумаешь мне с ним изменить, я сразу это пойму. Я запомню твою ненасытность и буду ждать тебя такой же голодной, какова ты сейчас.

– А ты? Не отправишься к Андрею к своей златолицей утехе? Я тоже понимаю кое-что в мужчинах.

– Нет там никакой утехи. И к Андрею я не собираюсь. Он мне надоел. Все надоели.

– А я?

– Только не ты.

Ландыш прислушалась. Внизу разговаривали двое. – Кто там ещё? – спросила она удивлённо, поспешно втискиваясь в своё новое платье. У неё вдруг развилась ненасытная жажда всё новых и новых платьев, что вызывало оторопь у Радослава. Но с другой стороны это могло быть неким компенсаторным механизмом – защитой от чувства вселенского одиночества. Пусть рядом был муж, иногда ребёнок, немногочисленные друзья – земляне, она не была тут дома. Вика окончательно присвоила себе Виталину, объясняя это тем, что ребёнку нужен простор, уход, надлежащее воспитание в иноземной среде. Они с Куком сумеют, Алёшка к тому же всегда рядом. А Ландыш и сама вчерашний ребёнок, ей и Радослава достаточно, поскольку Радослав один всякой женщине тяжелее десятка детей. Так считала Вика, непонятно на какой опыт опираясь. Самой Ландыш Радослав никаких хлопот не прибавлял. Но от ребёнка Вика сумела Ландыш отучить. А сама Ландыш, уже привыкнув к безделью, не очень и стремилась полностью взвалить на себя заботу о родной малышке. Это не было хорошо, но так сложилось.