На Вишенку он смотрел как на родную и несчастную сестру. Жалея, но не желая. Желания, если и ворочались, то устремлены были к Ароме. Хотя и злость к ней не выветрилась окончательно. В последние месяцы она как-то удивительно похорошела. Грудь стала как у девственницы, упругой налитой и приподнятой, все формы налились, а нежное и тонкое лицо, золотое напыление которого заметно выцвело, стало почти белым и отчего-то сияющим внутренним светом. Арома заметно стала одухотвореннее под воздействием своего сильного чувства к нему, и его к ней, понятно. Он спрашивал у Сирени, не сможет ли она помочь узнать, используя свои секретные источники, куда пропала Арома, но мать отмахивалась, – Раз нет сундука с ню, нет и вопросов. Уехала! Забудь ты эту шлюху!

К Вешней Вербе возврата быть уже не могло. Пламя любви с Аромой до пепла сожгло даже саму память о любви с простенькой Вишенкой. Почему? Разве Арома была настолько уж и развита, умна и хороша телесно? Да нет. Но было с нею настолько необычно, ярко, настолько он чувствовал себя почти богом в её объятиях, на такой высоте всех наличных ощущений, в такой раскованности, что становился человекообразной птицей. Поднятой под своды небесного купола силой, заключённой в маленьком златолицем существе, так что не осталось у него ничего к заплаканной и утратившей свежесть пышке на его смятой постели.

Он вдруг переключился на совсем уж низкие бытовые подробности, подумав о том, что давно не менял у себя постельного белья. А к чему было? Никто тут не ночевал, кроме него. В последние ночи он как сторожевой пёс ходил дозором по саду и по всей прилегающей территории вокруг Храма, а спал в одежде днём. Он сразу поставил матери условие, что Вешнюю Вербу не тронет никто. Она дала слово и сдержала обещание.

– Ты зачем с ним сюда пришла? А если бы не я успел его перехватить? А если бы Барвинок тебя увидел? Не пожалел бы.

– Кизил потребовал, чтобы я его сопровождала. Как же я его ненавижу! Я как любила, так и люблю тебя, Капа! Лучше тебя нет никого. Ты помнишь, как нам было хорошо? Ты вот ту немую да золотую поселил на своём этаже, а меня не хотел. Почему?

– Так уж вышло. Не сюда же её было тащить. Ты же пропала. Я долго тебя разыскивал, а потом вдруг мать говорит, что ты замуж вышла за Кизила. Но как ты помнишь, прежнего нашего единения не получилось. Может, ты и смогла бы вести двойную жизнь, да я так не умею. Мне женщина нужна такой, чтобы кроме меня никто до неё не касался. Я, может, и простил бы тебе Кизила, ведь и сам я был не без вины, но ты же не захотела от него уйти. Почему?

– А куда мне было уходить? В заброшенную полуразваленную лачугу своих родителей? Я даже не понимала, как там жить совсем одной? Не хотелось мне уже идти на тяжёлую работу. Отвыкла я от нищеты очень быстро. И боялась того, что ты с лёгкостью обо мне забудешь. Так и вышло. Забыл…

– Не сразу. Долго ждал, когда ты решишься на разрыв с Кизилом. Сильно переживал я. Я же понимаю, что это матушка соблазнила тебя стать женой своего телохранителя. Обзаведёшься, мол, своим домом и собственным видным мужчиной. Понимал, что ты поддалась на соблазны, принесшие тебе то же самое, чего ты и боялась. Кромешное одиночество…

– Теперь мы оба одиноки. Хочешь, опять попробуем по-прежнему? – Вешняя Верба тянула к нему руки. Он вкрадчиво ощупывал её крупную грудь, отвыкнув от неё за последние два года и привыкнув уже к маленькой Ароме. Вешняя Верба казалась ему сейчас посторонней женщиной, к которой он ничего не испытывал, но которая отчего-то присвоила себе память о его любви с удивительной девушкой-лебедем.

Глава четвёртая. «Когда сложение двух кромешных одиночеств не приводит ни к чему».

– Почему ты так изменилась? – спросил он. – За столь короткое время ты расползлась настолько, что я бы и не узнал тебя тогда в столице, не назови ты себя.

– А я знаю? Что во мне сдвинулось? Как родила я ребёночка, так и начала ползти. Страдала настолько от разлуки с тобою, что думала, исчахну совсем, а вместо этого вон какая стала!

– Какого ребёночка? – изумился Капа, – разве он был?

– И был, и есть. Она девочка. Сирень отвезла её на воспитание в Храм Утренней Звезды. Но куда-то так далеко, чтобы ни я, ни ты её не нашли.

– Почему же она ничего мне не сказала? – он встал и начал ходить по маленькой спальне, то и дело натыкаясь на стены. – Она же сказала, что поможет тебе ребёнка безболезненно скинуть, а ты родила? Вот так матушка Сирень! Ты-то чего сразу ничего мне не сказала?

– Она не велела. Сначала сказала, что я рожу, она даст мне много денег, ребёнка воспитают магини, дадут ей будущее, которого у девочки не может быть, останься она со мною. Я поверила. А к тебе, сказала она, я вернусь, если захочу. Потом уж она сказала, что ты меня бросишь, как надоем я тебе. Что тогда? А так я выйду замуж за её телохранителя, она поможет построить нам дом. Я перед нею всегда была без воли и ума. Как взглянет она на меня, так я и делаю всё, что ей надо. Да к тому же, Капа, я была на тебя в те дни так сердита. За всё. За то, что ты не хотел ребёнка, за то, что желал ей смерти, когда она уже билась у меня внутри. За то, что ты сломал мне жизнь. Я хотела тебе отомстить. Я же не знала, что не смогу никого уже полюбить…

Она встала с постели, повисла на нём. Густые тёмные и волнистые волосы были по-прежнему прекрасны. На белом лице сияли её яркие и обманчиво-глубокие глаза. На самом деле она была глупой, и всё, что с нею произошло, для неё было закономерно. С лёгкостью подчинилась когда-то его внезапной похоти, с тою же лёгкостью пренебрегла в дальнейшем своей репутацией, сама приходила и навязывала ему себя. Потом, конечно, он привык к ней, зажёгся ответным и более значимым чувством. А потом с тою же лёгкостью пошла на поводу у Сирени, у жадного неумного мужа.

– Любимый! Желанный! Истосковалась по тебе! Хоть последний раз давай с тобой побудем вместе…

– Истосковалась? А как подставить меня под гибель удумала со своим Кизилом, так не желала тогда моей любви? Да и не смогу я прикоснуться к тебе после этого мерзкого Кизила!

– Как же мог прикасаться к шлюхе златолицей? Они же не ведают ни стыда, ни законных мужей?

– Я не знал тех, кто с нею был. Я их не видел. Она говорила, что никого до меня не любила. Мне этого было достаточно. Она, и правда, любила меня сильно.

– И я люблю сильно! И я тебя простила за измену.

– Какую измену? Я тебе обета верности не давал. Я был тебе никто.

– А златолицая потаскуха кем тебе была?

– Отстань, Вишенка. Успокойся и сядь там, где и сидела. Дай ты мне мысли привести в порядок. Не до того мне теперь. Я же маг при разорённом Храме! Я почти никто.

– Как?! – удивилась Вешняя Верба. – Ты же схватил Кизила на самом входе в сокровищницу. Где же сокровища?

Тут Капа понял, что проболтался. – Да, – пробормотал он, – я от потрясения совсем с ума схожу. Конечно, всё на месте. Рассудок у меня не на месте, вот что. Я тебя сейчас в твой дом провожу, где твоя семья прежде жила. Там побудь пока. А я вскоре к тебе приду. Мы и решим, как с тобою дальше жить будем. – Капе было важно выпроводить её, остаться одному и всё обдумать.

Вешняя Верба подчинилась. Выхода у неё не было. Она слегка успокоилась, думая о том, что не стоит ей торопить события. Надо бы войти ей в прежнюю форму, привести себя в равновесное состояние во всех смыслах. Капа дал ей денег на прожитие в первое время, велев навсегда забыть и о Кизиле и о прежней жизни.

– И о тебе? – страдая, спросила она.

– Обо мне можешь и помечтать на досуге, – ответил он уже снисходительнее. Чем дал ей надежду. Ведь он, как она знала, остался без своей златолицей утешительницы. Кизил проболтался ей, пребывая в опьянении, что наложницу Капы он зарезал. Страшная весть не вызвала в душе Вешней Вербы ни малейшего сожаления о загубленной невинной душе. Она только зловеще радовалась, что та, кто была причиной её каждодневной боли, исчезла навсегда. Та, которая поселилась на роскошном этаже, бывшем пределом мечтаний самой Вешней Вербы, да ещё заняв её место рядом с самым лучшим мужчиной мира, получила по заслугам.