За этими размышлениями его и застал Столыпин. Разговор был о Маме. Столыпин вышел на следствие, но в прокуратуру пришли новые люди и там откровенно не обещали ничего хорошего…

Сомов несказанно был удивлен: что она – дура, что ли? Испугалась тюрьмы? Да разве здесь тюрьмой пахнет…

Дон Роберт тоже пока молчал, и это еще больше огорчало и беспокоило Сомова. Какой-то черный день… Посмотрел на календарь. Боже! Так и знал. Тринадцатое число.

Столыпин взглянул на наручные японские часы. Пора уезжать в тюрьму. Напоследок он вкратце рассказал об усилиях, которые приложил, чтобы попасть в Лефортово. Сомов угрюмо и удовлетворенно покачивал головой. Столыпин способен на многое, а значит, может что-то сделать…

В середине дня пришел генерал Винокуров с полковником инженерной службы. Поспорили о конверсии, которая развалила военно-промышленный комплекс. Сомов не предложил даже стакана чая с бутербродами, что с удовольствием делал, когда встречал гостей.

Позже он сам позвонил Винокурову. Позвонил просто так, хотелось снять нарастающее недовольство собой и какое-то недоброе предчувствие. До этого был звонок из правительства. Звонил высокопоставленный чиновник, который, не считаясь с положением Сомова, с ходу стал его отчитывать – мол, Сомов неправильно понимает политику «экономической стабилизации», которой верен кабинет президента, и потому впредь без его ведома Сомову лучше не высовываться.

Амбиции Сомова были задеты. Он зло выругался, обозвав молодого функционера выскочкой.

Он вспомнил, что, не поддержи он его в свою пору, и не было бы его в правительстве: каждый мнит себя стратегом…

Снизу, из вестибюля позвонил шофер, доложивший, что машина подана. Сомов, нахмуренный и жесткий, открыл ящик письменного стола. Достал пистолет и сунул его во внутренний карман пиджака.

Игорь Александрович Столыпин знавал Лефортово. Будучи студентом юридического факультета, он даже преддипломную практику следователя проходил здесь.

Лефортово – тюрьма особая. И дело она имела с элитой советского преступного мира – боссами международного наркобизнеса, контрабандистами, шпионами и торговцами оружием, высокими мздоимцами валютного ранга. Потому и пользовалась репутацией самой надежной тюрьмы – неподкупной, хоть взятку дай в двести тысяч долларов, и точно так же невозможно в ней было покончить жизнь самоубийством.

Тюрьма старинная, архитектура в стиле тюремного барокко. Узкие мостики у камер, слева и справа, затянутые стальной, добротной проволокой пролеты, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не бросился вниз. В общем, все здесь надежно и продумано.

Комфортабельная тюрьма. Здесь и обед не тюря и подается в эмалированных мисках и кружках с цветочками на эмали, здесь по коридорам ковровые дорожки и персонал отменно вежливый и обученный.

Из четырех тюремных этажей два верхних пустуют, камера на двоих, а то и на одного, так что народу преступного маловато.

Попасть к Маме в такую обитель трудновато, а простому смертному просто невозможно. Но Столыпин на то и юрист, чтобы знать ходы и выходы. В этом тюремном мире есть и свои отмычки, которые известны лишь тем, кому это положено по должности.

Столыпин же надеялся попасть к Маме в камеру, потому и появился в Лефортово не как юрист, а как журналист, оформленный солидной газетой, к тому же подключены были сверху нужные люди, без которых, как известно, в жизни не обойтись. Администрация СИЗО была заранее предупреждена, и майор, встретивший Столыпина, уверенно провел его к камере Мамы.

– Вот, – отрекомендовал майор. – С разрешения начальства. Журналист…

Мама удивленно и глуповато взглянула на Столыпина.

Столыпин молча обвел глазами камеру: вешалка, столик-тумбочка, полки. Собственный умывальник, санузел и постель, покрытая чистым бельем.

– Что же ты раскисла-то, – деланно улыбнулся Игорь Александрович – посадили бы в общую, где впихнуто десятка два уголовников, где грязь, вонь и мат… А здесь-то еще жить можно!

– Значит, корреспондент… Читала раньше эту газету. Ничего, хорошая газета. Любила она, как помню, писать про шпионов, растратчиков всяких…

– Нервы сдали? – спокойно продолжал Столыпин.

– От нервов здесь лекарства дефицитные. В наших простых аптеках их сроду не бывало. Так что успокоительные капли, как медовые пряники.

– Я, Сомов, мы все жалеем, что так случилось, – вкрадчиво, мягко сказал Игорь Александрович.

– Чего волноваться. Было, значит, такое указание. А раз было указание, вот и арестовали, – норовисто усмехнулась Мама. – Уж кто-то постарался.

Мама повела густыми бровями и широкооткрытыми бесцветными глазами вперлась в Столыпина.

– Как там Валерий Петрович, не болеет, все в банях парится? Он ведь любитель парной жизни.

Игорь Александрович делал вид, что не замечает иронии, которая звучала в устах Мамы. А Мама, нахохлившись, шаркая по полу домашними шлепанцами, грубовато сказала:

– Что, Сомов послал уговаривать?

– Зачем же ты так? Мы же надежные друзья.

Мама психанула.

– Как я устала от надежных друзей!

И тихо, вздрагивая всем телом, добавила:

– И от этой жизни. Пора с ней сводить счеты.

Столыпин с каким-то шевельнувшимся состраданием и даже со странной жалостью смотрел на эту еще вчера деловую и сильную даму, которую многие боялись и уважали, а тут вдруг так до обидного оплывшую. В байковом халатике, запахнув его в сердцах, она была похожа на рано постаревшую женщину – в ее-то годы!

Столыпин понимал, что надо брать быка за рога. И сразу пошел ва-банк:

– Мне очерка для газеты не писать. Сомов о тебе беспокоится, и не зря. Хватит киснуть и пребывать в расстроенных чувствах. Не девочка! Тебе надо продержаться, пока можно что-то сделать. Я пришел не только это сказать. Будешь умно отпираться, крутить-вертеть, то скажу тебе как юрист – они останутся с носом! Ты же не одна…

– Да пошли вы все к черту!

Игорь Александрович неожиданно улыбнулся: «Кто это придумал, что она с мужским характером?.. Ум-то каверзный, бабий, истеричка! Как только такие попадают на высокие посты».

Не слушая Маму, он начал ей объяснять психологические детали: как можно запутать следователя, «взять его на понт» или отказаться от показаний…

Мама слушала рассеянно, с глуповатым выражением лица.

Столыпин знал, что Лефортово способно на многое: здесь психологическое давление особое, не то что в других тюрьмах – грубое и пущенное на самотек… Здесь, как говорится, все по науке, потому и боялся Игорь Александрович за Маму: не сломилась ли она? Если сломилась, то все пойдет насмарку – следователи свое дело знают и хорошо чувствуют ту грань, когда подследственный теряет власть над собой…

И Столыпин неожиданно для себя вспомнил, как однажды он увидел Маму на одном представительном банкете: настоящая примадонна. Она была шикарно одета, сверкающая и ошеломляющая всех своим нарядом.

Надавав еще кучу юридических советов и тонкостей, которые необходимо знать в столь щекотливом деле, Столыпин попрощался с Мамой, тем более время закончилось и в камере появился знакомый майор.

Мама стояла посреди камеры в своем байковом халатике, с растрепанными волосами, побледневшая, но спокойная.

Когда позвонил Столыпин, Сомов смотрел по телевизору футбол.

– Ну и что? – поинтересовался с деланной прохладцей.

Столыпин задержал дыхание, как бы еще раз продумывая то, что он должен был сказать.

– Собственно, я этого и ожидал, – медленно, волнуясь, сказал Столыпин. – Народ там тертый. Боюсь, они сумели ее сломать.

– Не может быть!

– Как я хотел бы верить в обратное. Но увы, я сам видел ее, воочию.

Мазоня эти дни был словно в ударе. Его активности можно было позавидовать. Он носился по городу в своей «тойоте», наводя на своих и чужих вассалов страх: уголовный бизнес признал Мазоню, и он за короткое время сумел провернуть многое. Первое, что он сделал, это подмял под себя бачков соседнего района.