В завершение анализа эпитафиев классического периода скажем еще о двух топосах, которые обычно следовали за похвалой павшим. Первый из них — слова утешения, обращенные к родственникам и согражданам, второй — побуждение к тому, чтобы стремиться прожить жизнь подобно этим воинам. Призыв к подражанию — locus communis всех надгробных речей классической эпохи, дошедших до нас в более или менее полном виде (см.: Фукидид. История. II.43.1—5; Платон. Менексен. 246d—247c, 248e; Лисий. Надгробное слово в честь афинян, павших при защите Коринфа. 69—70, 76, 81; Демосфен. Надгробная речь. 26; Гиперид. Надгробная речь. 40). Здесь он служит целям идеологической пропаганды, играя не менее важную роль, чем похвала предкам и городу. В его основе лежит тезис о том, что смерть на войне — завидный удел для каждого, ибо, отдавая жизнь за отечество, человек обретает, как говорит Перикл,
нестареющую похвалу и почетнейшую могилу, не столько эту, в которой они покоятся теперь, сколько ту, где слава их остается незабвенною, именно в каждом слове, в каждом деянии потомков. Могилою знаменитых людей служит вся земля, и о них свидетельствуют не только надписи на стелах в родной стране. Не столько о самих подвигах, сколько о мужестве незаписанное воспоминание вечно живет в каждом человеке и в неродной его земле.
Фукидид. История. II.43.2-3
Другой близкий к нему тезис мы находим в речи Демосфена: лучше предпочесть «прекрасную смерть позорной жизни» (Надгробная речь. 26).
С топосом призыва к подражанию связан топос утешения, который ему либо предшествует, либо из него вытекает (см.: Фукидид. История. 11.44—45; Платон. Менексен. 247c—248d; Гиперид. Надгробная речь. 41—43). Слова утешения обращены оратором к родственникам погибших: он призывает их мужественно переносить несчастье и быть достойными славы своих отцов, сыновей или братьев. Основа этого топоса — философское рассуждение о скоротечности жизни и о том, что истинное благо заключается в доблести и славе среди потомков. Погибших следует считать счастливыми, ибо они «окончили жизнь в борьбе за величайшие и лучшие блага, <...> не ожидая естественной смерти, но выбрав себе самую лучшую» (Лисий. Надгробное слово в честь афинян, павших при защите Коринфа. 79). В связи с этим мужчинам дается совет во всём равняться на погибших, а женщинам — не забывать о своей женской природе, то есть о священной роли материнства и ее пользе для общества. Затем, погибшие счастливы еще и потому, что им больше неведомы физические и душевные страдания. Наконец, «они сидят рядом с подземными богами и на Островах блаженных пользуются почетом, одинаковым с доблестными мужами предшествующих времен» (Демосфен. Надгробная речь. 34). Важный для топоса утешения мотив — тезис о том, что чрезмерная скорбь и страдания по умершим не доставили бы им радости, ибо тогда их самопожертвование утратило бы всякий смысл. В этом отношении показательна утешительная речь платоновского Сократа, построенная на известном философском принципе «ничего сверх меры»: не следует ничему чрезмерно радоваться и ни о чем слишком печалиться, ибо в этом состоит залог мудрой и разумной жизни (см.: Менексен. 248a). После слов утешения обычно следует завершающий церемонию призыв коротко оплакать покойников (см.: Демосфен. Надгробная речь. 37; Фукидид. История. II.46.2; Платон. Менексен. 249c). Надгробной речи Лисия свойственен в заключении особый пафос:
Они окончили жизнь, как подобает окончить ее хорошим людям, — отечеству воздав за свое воспитание, а воспитателям оставив печаль. Поэтому живые должны томиться тоской по ним, оплакивать себя и сожалеть об участи их родных в течение остальной их жизни. В самом деле, какая радость им остается, когда они хоронят таких мужей, которые, ставя всё ниже доблести, себя лишили жизни, жен сделали вдовами, детей своих оставили сиротами, братьев, отцов, матерей покинули одинокими? <...>. Да, какое горе может быть сильнее, чем похоронить детей, которых ты родил и воспитал, и на старости лет остаться немощным, лишившись всяких надежд, без друзей, без средств, возбуждать жалость в тех, которые прежде считали тебя счастливым, желать смерти больше, чем жизни? Чем лучше они были, тем больше печаль у оставшихся.
Надгробное слово в честь афинян, павших при защите Коринфа. 70-73
Такой пафос, в целом для надгробных речей нехарактерный, скорее всего, объясняется влиянием личности заказчика и других неизвестных нам обстоятельств написания речи. Еще один типичный для топоса утешения мотив — призыв к постоянной заботе, всеобщему вниманию и глубокому почтению со стороны граждан города по отношению к родителям (детям) погибших. Этим замечанием мы и завершим обзор эпитафия классической эпохи.
До нашего времени дошло также несколько надгробных речей, адресованных частным лицам. Все они, однако, являются памятниками позднего греческого красноречия и относятся к римской эпохе. Более того, от периода с IV в. до н. э. до IV в. н. э. их дошло всего три. Одна из этих речей — «Меланком» («Μελάγκομος») — принадлежит древнегреческому оратору, мыслителю и моралисту I в. н. э. Диону Хрисостому и посвящена кулачному бойцу[928]. Две другие написаны оратором II в. н. э., крупнейшим представителем Второй софистики Элием Аристидом. «Надгробная речь Александру» («Έπι Άλεξάνδρω έπιτάφιος») составлена Аристидом на смерть его учителя Александра — выдающегося грамматика эпохи Антонинов, воспитателя Марка Аврелия и Луция Вера. «Надгробная речь Этеонею» («Εις Έτεωνέα έπικήδειος») посвящена талантливому ученику самого Аристида.
При общем сходстве надгробных речей частным лицам с эпитафиями классической эпохи и тем, и другим свойственны специфические черты, обусловленные, по всей видимости, развитием этого жанра в эллинистическое и римское время. Прежде всего, в позднейших надгробных речах подверглись переработке топосы похвалы рождению и воспитанию умершего. Если похвала предкам и воспитанию воинов — в соответствии с общей дидактической направленностью классического эпитафия — служила поводом к расширенной похвале городу, то в надгробных речах частным лицам похвала касается личных заслуг покойного. Это похвала его благородному происхождению, природной одаренности, раннему проявлению всевозможных способностей, прилежанию в учебе и т. д., которые рассматриваются как заслуги умершего вне зависимости от его социальной среды. Так, в «Надгробной речи Александру» Элий Аристид говорит, что не слава рода обеспечила Александру его собственную славу, а, наоборот, Александр принес славу своему отечеству (см.: 20—21). Кроме того, в надгробных речах классической эпохи ораторов мало интересовали какие-либо черты характера восхваляемых, кроме общественно значимых: храбрости, преданности обычаям предков, готовности к самопожертвованию. Автор же индивидуальной надгробной речи стремится охватить разные стороны характера умершего, его частную и общественную жизнь. Стандартный набор традиционно восхваляемых моральных качеств — это скромность, справедливость, благоразумие, доброта, человеколюбие, бескорыстие и т. п. Излюбленным риторическим приемом по-прежнему остается гипербола. Помимо качеств характера в эпитафиях нередко восхваляется и внешность умершего, в чем выражается важнейший эстетический принцип античности — принцип калокагатии[929].
У Диона Хрисостома и Элия Аристида топосы похвалы происхождению, воспитанию, образованию, характеру и деяниям умершего составляют основную часть речи. После короткого проэмия в каждой из них следует похвала происхождению, однако если в «Меланкоме» и «Надгробной речи Этеонею» они выдержаны в традиционном стиле, то в «Надгробной речи Александру» Аристид проявляет новаторство. Так, упоминая о благородном происхождении Александра, оратор подчеркивает, что тот «прославил свой город и весь народ» (5), так что теперь соплеменники гордятся общим с ним происхождением. Гипербола лежит и в основе другого топоса — похвалы воспитанию и образованию умершего, когда Аристид утверждает, что, хотя у Александра «были лучшие учителя, <...> он явно превзошел их всех, словно детей» (6).
