Благородство происхождения этих мужей, восходящее к давнему времени, признаётся всеми людьми. Род каждого из них можно возвести не только к отцу и предкам от поколения к поколению, но и напрямую ко всему отечеству, ибо они, по общему мнению, являются исконными его жителями[224]. Они единственные из всех людей населяют эту страну, из которой происходят и которую передали своим потомкам, так что людей, пришедших в города и называемых их гражданами, справедливо было бы считать чужеземцами, хотя их вернее было бы сравнить с приемными детьми, эти же — законные граждане всего отечества по рождению. Насколько я знаю, и плоды, коими кормятся люди, впервые появились у нас;[225] это, оказавшись само по себе величайшим благом для всех, бесспорно доказывает, что эта страна — мать наших предков. Ведь по установлению самой природы всё рождающее одновременно дает и пищу рожденному; так произошло и с нашей страной.

Итак, с происхождением предков этих мужей дело обстоит таким образом от века. Что же касается храбрости и вообще доблести, то я об этом пока воздержусь говорить, опасаясь, как бы моя речь не оказалась неуместно длинной. Но то, о чем полезно вспомнить людям сведущим и любопытно послушать никогда не слышавшим, то, что достойно усердного подражания и не делает тягостными длинные речи, вот об этом в общих чертах я и попытаюсь сказать. Предки и отцы нынешнего поколения и затем те, чьи имена указывают на более отдаленное время и по кому распознаются единоплеменники, никогда никого не обидели — ни эллина, ни варвара, — но, будучи благородными и справедливейшими людьми по отношению ко всем остальным, они, отражая врагов, совершили много блестящих подвигов. Они наголову разбили вторгшееся войско амазонок[226], так что отбросили их за Фасис, и изгнали войско Эвмолпа[227] и многих других не только из своей страны, но и из областей прочих эллинов, которых не смогли ни сдержать, ни одолеть все живущие от нас на запад. Их даже назвали спасителями детей Геракла, доставлявшего спасение другим, когда они, бежав от Эврисфея, как умоляющие пришли в эту страну[228]. Вдобавок ко всему этому и ко многим другим прекрасным деяниям они не позволили нарушить права мертвых, когда Креонт препятствовал погребению Семерых, ходивших походом на Фивы[229].

Поскольку эти подвиги баснословны, я, о многом умолчав, напомнил лишь о тех, каждый из которых дает столь большую возможность для изящных изложений, что и пишущие прозой, и поэты в своих стихах, и многие из историков сделали деяния этих мужей предметом своего искусства. Но теперь я скажу о том, что по своей значительности нисколько не уступает этим подвигам, но совсем близко отстоит от нашего времени и не относится ни к преданиям, ни к героическим сказаниям. Они в одиночку дважды победили на суше и на море полчища врагов, вторгшихся из всей Азии[230], и, сами подвергаясь опасности, стали источником общего спасения всех эллинов. Хотя то, о чем я намереваюсь сказать, уже до меня сказано другими, тем не менее не следует лишать сейчас этих мужей заслуженной и справедливой похвалы: их по праву можно считать более доблестными, чем отправившихся в поход под Трою, поскольку последние, будучи храбрейшими во всей Элладе, за десять лет осады едва взяли одно местечко в Азии[231], тогда как первые собственными силами не только одолели войско, пришедшее со всего Азиатского материка, до того покорявшее всё остальное, но и отомстили за обиды, нанесенные другим эллинам. Затем, противостоя своекорыстным устремлениям самих эллинов, они переносили все опасности, какие только ни случались, неизменно приходя на помощь тем из них, на чьей стороне была справедливость, покуда время не привело нас к ныне живущему поколению.

Пусть никто не считает, будто я, не зная, что следует сказать о каждом из этих деяний, ограничился их перечислением. Если бы я по сравнению со всеми был совершенно беспомощным в нахождении нужных мыслей для моей речи, то уже сама их доблесть указывает на то, о чем легко и просто можно рассказать. Но я, упомянув о благородстве происхождения и о великих свершениях наших предков, стремлюсь как можно скорее приступить к рассказу о подвигах вот этих мужей, чтобы воздать им, — ибо знатность происхождения тех и других была общей, — общую хвалу, полагая, что как одним, так и в особенности другим было бы приятно, если бы они взаимно разделили не только от природы унаследованную доблесть, но и похвалу.

Между тем следует на время остановиться и, прежде чем рассматривать их деяния, призвать к благосклонности тех из присутствующих на погребении, кто не связан родством с погибшими. Если бы мне было поручено украсить похороны на пожертвования из собственных средств или с помощью какого-нибудь зрелища — конных или гимнастических состязаний[232], то я тем усерднее и не считаясь с затратами подготовил бы их, чем больше обнаружилось бы, что я сделал это так, как подобает. Но поскольку меня избрали прославить этих мужей посредством речи, то я опасаюсь достигнуть результата, противоположного своему желанию, если не смогу склонить на свою сторону слушателей. Богатство, ловкость, сила и всё подобное сами по себе приносят выгоду и дают такое превосходство тем, кто этими благами обладает, что они не испытывают нужды в одобрении со стороны прочих людей. Напротив, искусство убеждения словом нуждается в благосклонности слушателей, и с ее помощью, если бы даже было посредственным, оно доставляет славу и почет. Когда же благосклонность отсутствует, речь вызывает у слушателей отвращение, если даже она превосходит всякую меру красоты.

Хотя я мог бы немало сказать о том, за что эти мужи по справедливости заслуживают восхваления, я, однако, переходя теперь к их подвигам, колеблюсь, о чем мне следует сказать в первую очередь: всё сразу пришедшее мне на ум делает затруднительным выбор предмета рассказа. Тем не менее я попытаюсь расположить свою речь в таком порядке, в каком проходила их жизнь. Они с самого начала отличались во всех науках, прилежно занимаясь теми, которые соответствуют каждой поре возраста, и радовали всех, кого должно радовать, — родителей, друзей, близких. Поэтому еще и теперь память о них родственников и всех друзей от мала до велика, словно идущая по их следам, скорбит о них и распознаёт всё новые приметы, свидетельствующие об их совершенстве. Когда же они достигли зрелого возраста, то проявили свой характер не только перед согражданами, но и перед всеми людьми. Ведь благоразумие, именно благоразумие — начало всякой доблести, а вершина ее — мужество! С помощью первого испытывается, что следует делать, с помощью последнего находят спасение. В том и другом они отличились больше всего. Когда для всех эллинов возникала общая опасность, они были первыми, кто ее замечал, и часто призывали к общему спасению, что служит доказательством их доброго разумения. И в то время как поведение эллинов отличалось малодушием, соединенным с неведением[233], когда всё еще можно было предотвратить — одно, произошедшее по недосмотру, другое — вследствие притворства, — эти мужи, однако, не стали им мстить, когда те уступили и пожелали исполнить свой долг[234], но, встав во главе и добровольно предоставив им всё — людей, деньги, союзников, сражались до конца, не щадя собственной жизни.

Когда происходит сражение, то неизбежно одни одерживают победу, другие терпят поражение. Однако, как мне кажется, я могу утверждать: павшие на поле боя как с одной, так и с другой стороны не причастны к поражению, но те и другие равно одержали победу. Среди живущих судят о победе как о даре божества. Но то, что требовалось от отдельного человека для достижения ее, сделал каждый, кто сохранил свое место в строю. Если же он, смертный, уступил воле судьбы, то этого, конечно, пожелала судьба, но мужество его не было сломлено врагами. Если враги не вторглись в нашу страну, то причиной того, я убежден также, была не столько их нерешительность, сколько доблесть этих мужей: тогда, сойдясь в том сражении[235], они испытали каждого из них и не захотели снова подвергать себя опасности со стороны родственного им народа; ибо они встретились, по их мнению, с людьми того же характера, но вот тот же жребий, они считали, получить в удел нелегко. Условия мирного договора[236] также ясно показывают, что дело обстоит именно таким образом; ведь нельзя найти более несомненную и прекрасную причину, чем восхищение неприятельского повелителя доблестью погибших, который предпочел заключить дружбу с людьми, близкими по крови, нежели еще раз попытать счастье, поставив всё под удар. Если бы кто спросил самих участников сражения, не считают ли они, будто добились успеха благодаря собственной доблести или им помогла своенравная и суровая судьба, а также опытность и отвага их военачальника, то, я полагаю, не нашелся бы столь бессовестный и наглый человек, который стал бы приписывать результаты этих свершений себе. Более того, если божество, как властелин всех обстоятельств, определило успех согласно своему желанию, то следует признать невиновными тех, кто остался в живых: они всего лишь люди. Однако никто, конечно, не будет объявлять причиной превосходства неприятельского военачальника над выставленными против него полководцами действия воинов ни с противной, ни с нашей стороны[237]. Если же на кого из людей за это и следует возлагать вину, то на фиванцев[238], противостоявших ему, а не на всех участников сражения ни с той, ни с нашей стороны. Они, хотя и получили войско, отличавшееся непобедимостью и беззаветностью духа и неуемной жаждой славы, ничему из этого не нашли правильного применения.