Этот рассказ о медведях услышал я здесь, на берегу Шильды, уже в темноте...

Жил недавно в этих местах старик охотник. Старик был, пожалуй, упрям в своем пристрастии к древним привычкам. Ружье у него было старое, гильзы часто раздувало от чрезмерных зарядов пороха. Вместо пуль он заворачивал в бумажку и заталкивал в гильзы шарики от подшипника. Не очень задумывался этот старый охотник и тогда, когда прямо молотком заколачивал в гильзы капсюли. Эти капсюли часто подводили при выстреле — случались осечки. Последняя осечка для старика оказалась роковой... Это было совсем недалеко отсюда. Медведь поднялся из кустов неожиданно. И старик, не часто думавший о последствия и раньше, вскинул ружье и выстрелил в зверя. Зверь, наверное, захрипел от раны, но не убежал, а пошел навстречу новому выстрелу. Руки не могли подвести старого охотника — крепкие руки лесного старателя верно держали ружье. Но еще одного выстрела не получилось. Курок глухо щелкнул по металлу, капсюль, забитый в гильзу молотком, не воспламенился. Осечка... Позже в деревню привезли останки сплоховавшего охотника. Раненый медведь ушел... Прошло время. Старика понемногу забыли. Но от него осталось расшатанное ружье и патронташ с не очень верными пулевыми патронами. Теперь это ружье и эти патроны брал в лес сын старика. И ружье снова подвело. В том же лесу, на том же месте поднялся навстречу человеку медведь. И медведь не желал отступать — он нападал.

Человеку пришлось стрелять. Эта встреча окончилась так: медведь все-таки помял охотника, охотника отправили в больницу, долго лечили, а медведя привезли в деревню и нашли и ту пульку, что послал навстречу своей смерти старый охотник.

Все было за то, что сыну встретился в лесу зверь, раненный еще стариком отцом...

От этого рассказа становилось немного не по себе, и я отчетливо вспоминал дорожного сторожа Андрея и следы медведя рядом с домиком-вагончиком на тридцатом километре моего пути в лес. Может, тот медведь, раненный Андреем, действительно охотился за человеком, поджидая его, искал встречи, чтобы по-своему рассчитаться с ним за ранение, за обиду? Может быть — все может быть.

Сейчас вся дорога от реки Шильда до оставленной людьми лесной деревушки лежит передо мной на листе бумаги. Я прошел эту дорогу уже много раз, хорошо знаю ее, нарисовал по памяти и могу расставлять на этом рисунке разные знаки, отмечая те или иные памятные места и встречи...

Недалеко от Шильды перебегал через мою дорогу Менев ручей. Здесь я всегда останавливался и курил, здесь оканчивались владения людей и начинались владения леса. Через Менев ручей были мостки. Около мостков у ручья были крутые берега и вязкое дно и он больше походил в этом месте на торфяную канаву. Первый раз я перебирался через этот ручей еще по мосткам. Но после зимы мостки снесло весенней водой, и, чтобы попасть в лес, мне пришлось по весне переправляться через разлившийся ручей на плоту.

Менев ручей — это всего два километра пути в настоящий лес. За ручьем начинается мягкая и не очень прочная в сырое время года торфяная дорога. Тут у края дороги на чистине я часто спугивал тетеревов. Чуть дальше, в тусклом сыром осиннике, меня вечно пугали глухари. Глухари неожиданно вырывались из кустов у самой дороги и шумно и тяжело неслись в глубь леса.

Осинник, куда к осени собирались на кормежку глухари, старый, а оттого гнилой и вечно мокрый. В таком осиннике от вечной сырости под ногами всегда жидкая серая глина. От этой кислой глины в лесу было как-то нечистоплотно до самых морозов, до зимы. Правда, еще до зимы, до морозов осиновый лес вдруг преображался, вспыхивал парадными красками, загорался, светился. Но дорога по кислой глине не становилась веселей от яркого осеннего листа. Даже наоборот, опавший лист обманывал тебя. Он укрывал грязь дороги, ты забывал о неверной глине, смело ставил ногу на праздничный ковер, но сапог тут же скользил в сторону, и грязь тяжелыми мокрыми комьями оказывалась у тебя на брюках.

Осинник оставался позади. Хотелось остановиться, передохнуть. Но еще рано. Весь путь по лесной дороге раз и навсегда был расписан. Его надо было пройти засветло — впереди еще много часов тяжелого пути, и останавливаться и немного отдыхать после осинника я позволял себе только на Собольей пашне.

Уж почему этот небольшой клочок бывшей когда-то в лесу пашни назвали Собольим, я так и не узнал. Соболь в Архангельской тайге, как мне известно, не встречался никому с самых незапамятных времен. Вместо соболя охотился здесь за птицей и мышами другой ценный зверек — куница. А может быть, когда-то владел этим клочком земли какой-нибудь крестьянин по прозвищу или по имени Соболь, а потому и пашню нарекли этим именем.

Соболья пашня — это шесть километров пути по тяжелой расквашенной дороге, это два часа пути с рюкзаком за плечами.

Когда идешь по этой дороге в лес, первые шесть километров до Собольей пашни не кажутся слишком трудными — ты еще не устал, у тебя еще есть силы, но, когда возвращаешься обратно из леса к людям, последние шесть километров, что отделяют Соболью пашню от Шильды, изматывают вконец.

В начале зимы 1965 года я выходил из леса. За плечами у меня был тяжелый рюкзак. Под ногами глубокий снег, прикрывший вязкую болотную грязь, не сдавшуюся пока морозам. Снег был выше колен. Под снегом не всегда точно угадывалась дорога, сапог, пробивший настил снега, то и дело попадал в глубокие лывы — лужи с нестынущей водой торфяного болота, вяз в густой грязи, и чуть ли не на каждом шагу мне приходилось с трудом вытягивать ногу вместе с сапогом из вязкого месива. Я шел уже несколько часов без отдыха, без перекура. Сил почти не оставалось. С трудом добрался я до Собольей пашни, скинул рюкзак прямо на снег и долго стоял, покачиваясь от усталости и переводя сбившееся дыхание. Короткий зимний день подходил к концу. А тут еще густая пелена слепого снега тяжело опустилась на лес и скрыла впереди дорогу. Я собрал последние силы и хотел вскинуть на плечи рюкзак. Но рюкзак будто потяжелел раза в два и не отрывался от земли. С трудом я дотянул рюкзак прямо по снегу к густой елке и с еще большим трудом поднял свою ношу и повесил ее на еловый сук. Рюкзак я оставил в лесу, а сам, кое-как разбирая, угадывая впереди дорогу через слепой снег, побрел дальше. В этот раз от Собольей пашни до жилья брел я несколько часов. На Меневом ручье я упал, разбил ногу. Падал, оступался с дороги, скрытой снегом, я и потом у реки, в деревне. После тяжелой зимней дороги по лесу я приходил в себя дня два, и все это время мой рюкзак висел на краю Собольей пашни на толстом еловом суку. Когда я разыскал в лесу свои вещи, рюкзак показался мне глыбой схваченного морозом мокрого снега — отпотевший за дорогу рюкзак оплыл толстым слоем мутного льда, и, прежде чем снять его с елового сука и вскинуть за плечи, мне пришлось долго счищать этот лед.

Это было зимой. А в середине лета, в первой дороге по лесу, Соболья пашня запомнилась мне глубокой торфяной грязью под ногами и невообразимым множеством комаров. Комары допекали меня и раньше. Сначала я отчаянно воевал с этими кровососами, а потом прекратил всякую войну, поняв ее бесполезность в сырой болотной тайге. И только тогда, когда эти неугомонные насекомые, нудно гудя, собирались густой толпой на коленях моих брюк и норовили просунуть свои хоботки-иголочки через материю, я злился и разом накрывал ладонью настырных пискунов. Как-то, отдыхая в пути, я попробовал подсчитать, сколько же комаров, накинувшихся на мои колени, могу я накрыть своей ладонью. Считал я поверженных кровопийц внимательно и с удивлением подвел итог операции «возмездие»: сразу сорок семь комаров поплатились за наглость.

Этот рекордный подсчет сделал я на пути к речке Осиновке, в самом начале своего пути. К сожалению, этот рекорд держался недолго, и очень скоро число комаров, павших под моей ладонью, стало приближаться к круглой сотне. И тогда я с ужасом представил себе, что совсем скоро комары могут начать еще более решительные атаки, которые, конечно, не остановят никакие жертвы. Это мое опасливое предположение и подтвердилось как раз на краю Собольей пашни.