Что заставило меня прибавить шаг? Не знаю... Помню только, что в каком-то тревожном тумане, на ходу, будто по привычке, я открыл патронташ и опустил в патронник ружья тяжелые пулевые патроны. Нет, я не собирался стрелять — меня вел вперед лишь интерес. И даже ружье, скинутое с плеча и подхваченное правой рукой, было не для охоты: нести ружье в руке было удобнее, висевшее на плече ружье мешало быстро идти.

Перед Вологодским ружьем я снова увидел медведицу. До нее оставалось всего метров сто, но она по-прежнему не обращала на меня внимания.

Уже потом я понял, что это был тот самый гон, который я в своих немудрых рассуждениях причислял к тем крайним случаям, когда мирный и сговорчивый зверь терял голову. В дневнике от 30 мая 1966 года осталась моя короткая запись:

«Гон медведей. Зачем-то побежал за медведицей — наверное, хотелось поближе посмотреть. Попал в тиски. Куда-то стрелял. Жидкая кровь на дороге. Кажется, потом долго курил. В гон на дорогах хозяином медведь...»

Позже по следам я восстановил всю картину события. Медведица вышла на дорогу и не очень быстро шла, оставляя за собой «горячие» следы. Я хотел догнать зверя, поближе посмотреть на него и несся следом по краю дороги, по бровке, оставшейся от тракторных саней. Я увлекся и, конечно, не узнал заранее, что вслед медведицы вышел позади меня медведь-самец. Медведь, как и медведица, шел посреди дороги, подминая, закрывая своими широкими лапами следы только что прошедшей самки.

Знал ли зверь, идущий сзади меня, что впереди него человек? Думая, что нет, иначе бы обошел, рыкнул или просто сгреб бы меня лапой и в лучшем для меня случае отшвырнул в сторону... Но медведь не сделал этого, не слышал и не видел меня до тех пор, пока чуть не уперся носом в мою спину.

В самый последний момент я почувствовал, как что-то темное и большое надвинулось на меня сзади. Я отшатнулся, со страху рывком взвел курки и куда-то выстрелил. А потом наступила тишина.

Я успел спустить только один курок. Ружье грохнуло с пояса, не дойдя до плеча...

Следа пули по кустам и деревьям я не нашел. Наверное, сначала я курил — там, где я спустил курок ружья, валялась пережеванная мной папироса. Папироса была не выкурена до конца, но опалена неверной спичкой по всей бумаге — спичка в моих руках тогда дрожала. На дороге валялось несколько спичек: пожалуй, с одной спички мне не удалось прикурить.

Потом я помню все точно... Я раскрыл стволы, выкинул стреляную гильзу, опустил в патронник новый патрон и взвел оба курка... Лес молчал. Я достал новую папиросу, прикурил ее сразу. И осмотрел дорогу. След медведя-самца был очень большим. Рядом со мной на дороге остались отпечатки его лап. С этого места зверь кинулся в кусты, подмял их и содрал на ходу мох с упавшего дерева. Дальше я не пошел. На дороге, там, где медведь стоял последний раз, я обнаружил кровь. Крови было мало — всего одна капля, жидкая от воды, на которую она упала. Как эта кровь могла сказаться на дороге, когда она успела упасть на землю: неужели медведь еще постоял после выстрела? А ведь, казалось, прошло всего мгновение...

Куда попала пуля? След пули я нашел на дороге, у канавы, — от пули на дороге осталось то же самое, что остается от неразорвавшейся бомбы: затекшая водой воронка и свежие выбросы грязи, только все это было куда меньше. Копаться в земле я не стал. Прояснилось, откуда взялась кровь: пуля чиркнула по боку медведя и обронила красную каплю сукровицы.

Если бы пуля попала чуть выше, что было бы тогда? Гадать не хотелось — холодно было и без догадок.

Но медведь все-таки ушел, а ведь на выстрел звери частенько идут. А если этот медведь, увлеченный, занятый своими «мыслями», просто испугался, не ожидал встречи и не разобрался, кто я и откуда грохот? Что же, и так может быть.

После выстрела медведица не остановилась и даже не прибавила шага, она дошла до топкого болота и свернула с дороги в лес по границам болота.

О своей оплошности я боялся кому-либо говорить. Рассказал только Петру. Петро выслушал меня доверчиво и понятливо и посоветовал пока подождать, не ходить в лес:

— В лесу сейчас он хозяин. Обожди ходить — до греха тут недолго.

Но ждать не хотелось. Я набил в рюкзак остатки своего имущества, позвал Бурана и, попрощавшись с людьми, надолго отправился в лес. Здесь-то по дороге к деревушке я и собрал дополнительные сведения о своем случайном выстреле.

Тогда и нашел я изжеванную папиросу, много спичек и еще раз осмотрел воронку от пули.

Эта пуля, всаженная в дорогу, долго не давала мне покоя, долго искал я для себя оправдания: как это я, прошедший не одну лесную тропу, мог растеряться и в испуге схватиться за ружье? Мне было, откровенно, стыдно за самого себя, я сравнивал себя с горе-охотниками, которые готовы стрелять в ночном лесу чуть ли не на каждый шорох, и ругал себя самыми последними словами.

Мучило меня и чувство вины перед животным, в сторону которого я поднял ружье.

Это чувство вины, неясность обстановки в весеннем хозяйстве медведей, постоянные передвижения зверей, пустые «дома», знакомые мне по прошлому году — все это и привело меня к представлению о некоем Смутном времени, неясном для меня периоде в жизни Медвежьего Государства.

Теперь я уходил в лес надолго. В брошенную людьми лесную деревушку я уже занес почти все свое имущество — снасть, снаряжение, одежду, книги, — и мне оставалось доставить в лес только продукты и еще не совсем подросшего Бурана.

С Бураном мы уже заглядывали в лес, я учил его преодолевать лужи, он уже смело шагал по болоту, и я надеялся, что первая дорога в тайгу не очень напугает его. Мы простились с большим северные селом, где добро принимали нас, где сушили нам на дорогу ржаные сухари, где я закупал продукты, и куда время от времени буду выходить из леса, чтобы получать письма и отправлять свои.

В лесу цвела черемуха. Белый туман ее цветов заливал все вокруг. Я шел легко. Быстро миновал Менев ручей, Соболью пашню, впереди совсем недалеко был уже Пашев ручей, но тут вдруг опустился сверху и загородил собой и дорогу, и лес тяжелый густой дождь.

По лужам, что тут же разлились от дождя, вздулись большие частые пузыри. Небо было обложено тучами плотно и надолго. Кое-как прикрыв сверху рюкзак куском клеенки, я брел через кусты и лужи к старой, давно отжившей свой век охотничьей избушке. Избушка стояла в лесу чуть в стороне от Пашева ручья. Ее давно забыли, и теперь от прежнего уютного и гостеприимного строения оставались целыми только старые, подопревшие стены.

Крыша и потолок избушки давно упали, раздавили печь-камеленку, свалили на пол прокопченные камни, и для меня и моего щенка осталось в этой бывшей избушке лишь полтора квадратных метра земляного пола у осевшего прореза двери. Рюкзак я поставил в угол у двери, укрыл его от дождя. На мне все промокло, и, чтобы хоть как-то согреться, я прижался спиной к рюкзаку и спрятал на грудь под куртку мокрого щенка. Буран дрожал, жался ко мне и тихо поскуливал.

К полуночи дождь стал выдыхаться. Я разыскал в рюкзаке сухие спички и выбрался из своего укрытия-склепа, чтобы развести костер.

У костра я высушил одежду, вскипятил чай, накормил щенка. Буран, согревшись и плотно закусив, растянулся у догоравшего костра и тут же заснул. Я присел на корточки у тлеющих головешек, закурил и прислушался. Дождь прекратился, и только с еловых лап нет-нет да и падали на прошлогодний осенний лист крупные, громкие капли воды. Тук-тук... — раздавалось то слева, то справа. Тук-тук... — постукивали по прошлогодним листьям капли, запоздавшего, осевшего на ветвях дождя сзади и впереди меня. И тут за редким стуком капель воды услышал я еще один звук-шорох...

Короткий шорох повторился за кустами черемухи, потом точно такой же шорох услыхал я справа от кустов. Я не мог ошибиться — в тумане мокрого рассвете кто-то осторожно бродил около старой охотничьей избушки и моего догоревшего костра. Сейчас этот «кто-то» был сзади, совсем близко. Шорохи пропали. Появились снова. И, наконец, раздался знакомый мне осторожный хруст-щелчок сломанной осиновой веточки. Все замерло. Таинственный гость выдал себя, и теперь, наверное, остановился и прислушался, решая, что делать, когда личность его опознана. Таиться дальше не имело смысла, и я услышал глубокие, мягкие шаги зверя по болотной траве — трава, чуть-чуть шелестела под большими лапами.