Вот как жил мой герой Нупс, и это достойный его пример. И однажды в городском сквере повели Нупса по аллее и привели в сказочное место: там качели и ложки на блюдце, как серебряные лодки на пруду, прыгай и плыви лодкой из пруда в море, из моря — в мировой океан, и дорожные указатели над водой висят, гаснут дневные — вспыхивают ночные, а берег пахнет красными цветами, и даже — полузолотыми, но запах — красный. И Нупс почти уплыл, но в тот день ему было некогда. А сколько потом ни вояжировал мимо сквера, и насквозь сквозь сквер и сверху — ни разу на ту аллею не попал. Чертов сквер весь, всем взводом деревьев на плацу: три шага в длину, семь в ширину, там никаких качелей, пруда-океана — там за ним дома набычились. А ведь Нупс помнит: здесь, и запах красных цветов. И помнит, кто вел — бабушка вела, и сиреневый единорог-берет, и карманы до колен: с конфетами, с яблоками… и кого встретили — соседского Вовку Дутова. А найти не может! Бабушка, я семь платьев сносил, сорок ног истоптал, где… не успел договорить, глядь — а бабушки десять лет как нет. И Вовка Дутов — незрим, как кочерга.
И вот сколько-то спустя Нупс идет откуда-то или куда-то и где-то вдруг видит: пьяный кавалер на дворе, а рядом — гулящая красавица машина «Жигули»: хорошится — то в левом осколке обзора, то в правом, то в ручьях из лопнувшей трубы… и еще кавалер, но помельче сортом. И первый пьяный — бух сандалией по струе, растоптал милашку в сырость и вопит бывшему отражению:
— И чтоб твоя сука-машина больше по жизни не ездила! — а еще кавалер, помельче сортом, тот ни при чем. Но первый ему покровительствует. И благосклонно интересуется: — У тебя деньги есть?
И Нупс почему-то знает, что деньги зашиты в кепку, но его осеняет другое: разбитной кавалер, победительный-безденежный, ведь он и есть Вовка Дутов! И не похож, хоть бурка на него насядь, — да вот он, поскольку друзей не выбирают. Но от того, что Нупс видел столько упоившихся, что — двоятся, как цифра 8, ему кажется, что он и сам — вдребезги! И не успев ничего выспросить и взять адрес, он засыпает прямо там, где шел, и там, куда. А снятся ему провидческие сны, правда, он не помнит, что, но помнит — пророческое! И когда он просыпается, он уже чувствует, что вместо снов остается с голыми руками, но еще не проснулся. И начинает в муках вспоминать, ладно, а сейчас-то он где? Где спит? У бабушки в лодке, или при столовой ложке — или на триумфе симфонической музыки? И когда проснется, кем он будет? Выхлопным прокурсистом Вовкой Дутовым — или прорабом искусств? Или падшей крепостью Измаил?
И заглядывает стеклянным глазом в щель между снами — и видит презнакомые обои в финский цветочек, семь с полтинником за клубок. И оказывается: посередине жизни — вот где проснулся, на мужской половине, а в другой комнате жена кроит платье, а бабушка — за жующей водой, между Нупсом и бабушкой — волны финских обоев, а вундеркиндер положен на музыку — и в звучной школе. И кстати, тут Нупс обнаруживает, что он полусиний, но сгоряча не обращает внимания.
А за окнами сумрак, но будто уже светает, и к дому прибило утро. И Нупс рад, что слава Богу, так скоро ночь минула, и размечает дела, туда сходить, это принести, а то пронести под плащом. И протягивает руку за часами — нет часов! Неужто экспроприировали, пока просматривал сны пророка?! Но тут Нупс слышит свой хренометр — уже прикручен, влит в руку намертво — серебряной лужей-непроливашкой. Смотрит в лужу, а там — сегодняшний вечер, скоро восемь. То есть за окнами не светает, а темнеет. И дела, отосланные в завтра, можно вернуть в сегодня. Но если отозвать, если вынуть их из завтра, то в завтра образуются такие бреши, что завтра рухнет. И завалит Нупса за валом — и не спасут. И тут Нупс покрывается от пяты до треска в затылке — тщетой, бородавчатым ознобом, сыпью, оплесками. Ведь дела его завтрашние-сегодняшние — ни самому, ни бабушке, ни секущим небо всадникам, простым и почтовым, кстати о… Но расставить бы всех пошире, загородить полорогую пустоту, перспективу упечь, а из перспективы бабушка машет сиреневой гроздью берета и коржик протягивает. Время-то круглое — от бабушки ушел и к бабушке пришел. А Нупс вредничает, косится на коржик и стаскивает вразнотык — груду дел, суматоху явлений, и жену с мечтами приставил, финские обои развесил, грамоты, горчичники… а никак, никак от коржика не спрячется. Врет, что сладкое не любит.
И заплакал Нупс в половине восьмого финских обоев — у черты, где ворсистому восемь делиться, пускаться на размножение… зарыдал, такой шлюз распустил, что мечта-жена прибежала с недокроенным платьем, но она кажется Нупсу узкой, что за уза, и шкаф навис дверцами, цыкает битыми замочными лузами, и четыре шмары-стены, и чья-то не то амурная виола, не то эолова арфа… столпились вокруг — и утешают и утирают, а главное не то, чтоб мы тебя понимали, а что у нас добрейшее сердце. А жена — полуплатье подмышкой — раздувает змеевики, гонит из пустоты лекарство пустырник. Но утешили или нет, я не помню.
Но пока все растерялись, Нупс вдруг — скок на бочку и наутек! Крутись вперед, моя затейница! А почему — на бочку, а не на поезд? А не все ли равно, если время такое же круглое, как пространство? А может, в поезде воздух комковат — и проводник сумасбродничает. А может, не боится и заскочил на поезд, но промахнулся — и на бочке. А бочка-то и есть единственное спасение! Бежишь-бежишь и не прибежишь — ни к концу, ни к началу, где конец начинается. Только бы никто не прознал, что я на бочке, только бы не… И качается с работы на работу, из ужина в ужин — как неспящая птица, мускулистая горловина, крылья блинчиком… а на самом деле — по бочке вдаль, от всего отдергивая пальцы, чтобы все не прилипло, нечего на бочку наматываться, колотить хвостом по кочкам. И от спешки — спешно прочь! Ведь если к цели не рваться — и увидишь тысячи целей: и вокруг и дальше. И не надо делать так, как надо, потому что так уже сделано.
Вот как убегает Нупс Полу-Синий все шире и выше, отклоняя виселицы вопросника, а тех, кто отвечает, остановят раньше.
И вдруг думает: а вдруг прознают и протянут руки? А не прознают — но рассохнется, распадется на досочки, расползется по юным техникам? А вдруг — бобр себе в бочке зубы выточит, и потянутся за этим прочие косточки? А вдруг — золотой ничего, а меня за нее страх съест? А вдруг… в общем, куда ни кинь, кругом холера. И Нупс мчит по бочке — мокрый, как приживальщик, ногу подволакивает… то есть и заскочить не успел, не успел мысль по просторам разметать, а тут его уже и прищучило. Да как так скоро? Что за скверный анекдот? А вот на, подавись тем, чего не бывает! И уже четверг вдали встрепенулся, стряхнул с шерсти звон, потянулся, разминается, желудок развязывает. Ах, какая нелепость, тьфу.
И тут вдруг — ну, наконе-ец-то! — Нупс вспоминает о тетечке Феечке. Шоколада вы моя, рыбонька заливистая, а кто нам что-то обещал? Есть у меня желание, растако-о-е… Ну, конечно, непрактичное — в точке вашей отрадной практики, да ваша точка уже поставлена. И, конечно, задаром — безнравственно. А не исполнять обещания — сколько?
И пишет письмо. Прирасти к листу, проклятое, ведь руку отруби — не возжелал бы, но ведь дело анекдот — в автобус вступить стыдно!
Но почему-то как Нупс тетку ни поздравлял — с днем ангела, с международным днем кооперации, с иными наслоениями, от тетки три года — ни благодарственного гугу, ни обведенной ручки. А ей восемьдесят три года было три года назад, но ведь понятно: время ходит и тетке некогда, доктора-бакалавры, приступ бакалеи, за пенсию расписывайся, и вдруг укатила в Киев — что не укатить? — и поздравляют не за ручку, а на голубой глаз. И у тетки в подъезде, Нупс помнит, кто-то такая сволочь, что потрошит чужие ящики — в свой без запинки, и ясно, Нупсовы открытки выпущены. Ведь случись факт — Нупсу сообщат, неужто не прознают, что у тетки затерян на равнинах племянник? На то и соседи, чтобы все знать. Потому она и тетка, что есть племянник.
И сочиняет три недели — и тетке засвидетельствовать, и свое — в белой слезе, слог — мускатный орех, редактуры, двухтомник синонимов… перемарывает набело, под копирку, чтобы отослать и копию теткиным глазом пересматривать. Но как послать, чтоб уже не вытащили, лично в необведенную ручку? И озаряется: не в подъезд, а на главпочтамт! До востребования, там соседское требование пресекут! И позвонить и нацелить. Но с работы нельзя — не потому, что отвод казны, но жизнь на работе эквивалентна килограммам тротила — и телефон рыгает одни проклятия. И Нупс, чтоб наверняка повезло, откладывает пятнадчики, и только за те года, где хорошо дышалось. Например, за восемьдесят четвертый нельзя, там аппендикс сорвали — убыток. А в восемьдесят пятом статью зарезали, а проблему умыкнули, а в девятом — в ресторане — последний нуль на счете пришлось обручальным кольцом доложить. И идет в автомат с двумя счастливыми пятнадчиками, раз такой злопамятный, как полу-синий. А как не быть, если в семьдесят восьмом пятно спустилось на штаны и Нупса из штанов выдавило. И звонит — тоже не из крайней кабины, нашли дурака, крайняя-то — шестьсот шестьдесят шестая! А везучая… мамочки, и здесь террор — все свободны, а эта занята. Но Нупс персонаж суровый — что ему, что говорящий мужик смотрит оттуда как на врага народа? Тпру, трепанг, меня пятно выжило, и я тебя выживу!
