Что, нынче — воскресение? Здесь морочат и усмиряют уклон — уличный, потусторонний… величие беспричинности — или Корнелиуса? Юный игрок — в разветвлении дня, промокая шеломом панамы — ошеломленный лик. Клясться о проходящем — непреходящим? И, оттягивая себя за косицу на рубеж родовитых вещей и явлений, имеющих — основание… не имеющих основания — на глазах развиднеться… разве — усекновение секунды присутствия: — А кто решил, что такой-то фрагмент и группы паразитирующих в нем подробностей — и преступившего их третейского — я увижу только однажды? Вы возделываете и орошаете земли, где его уже… и отныне ему… и полоскание эвфемизмов. А если вышел — ваш ресурс? Ваши возможности закрыты, а мне назначено любоваться… непревзойденный он! — семь лет подряд и в ряженые субботы? Дано: впервые некто явлен Корнелиусу в сцене с Полиной у окна — и связан с ней взятой в раму и застоявшейся минутой: анахронизмом, поджигающим пространство… наконец — чьим-то взглядом, остановившим окно: брошенный в лето сигнал тревоги, карту выщербленных шарлахом полушарий… вернее — смыслом, который кое-кто подпустил… да, из шиповника. Двое в раме — торжественны… тождественны — стоят друг друга… здесь — вонзившиеся шипы. Спрашивается: сколько раз Корнелиус увидит третьего, если Полину он наблюдал тогда — в сто первый раз? При просчетах мирового зла у нас — полжизни! Его мелеющий горизонт, а дальше Корнелиус удовлетворен — и наращивает свободные зрелища.

И новый перст: — Кто отец ужаса, отказавший — черни ваших очей, чтоб семь вечностей ему потакали — мои? Рваная фактура: форшлаги, всполохи, кружащий смех. И ритенуто — натянутая медлительность, провокация! Прерывист — значит, необязателен. К счастью, он удаляется. Под эгидой мерцания и дроби. Остановить его! Склеить — разлитым всплошную и липнущим к коже насущным… повязать душевной канителью! Трясти — страстный проблемный дискурс, раздумья о социуме… И вам в усердия — половина его усмешки: повышенный угол, колеблющийся фитиль. Не сравните ли — со своей половиной? Подумаешь, и Корнелиус зачехляет косицу панамой, филигрань — от нескромных, он знает нечто… я хохочу, как группа филинов. Но как разошелся мяч… с направлением, где успел наш прослоенный далью третий друг, наш клейменный красными люфтами плоскогорья! Упустить вечный гон — или тайну воскресения: откуда вдруг — вопреки исходящей прямой наводкой реальности… За показания рыжей наводчицы — ни реала! На случай кем-то из бывших в раме двоих — исход провален. Ваши цели и средства? Учитывая кровавую гамму…

Но мчаться, потрошить? Или — заунывно красться за тем, что случится? Репатриация отпавших, их оживленный променад — вот суть, а дальнейшее — лишь переливы. Да предадимся размышлениям и озарениям, измышлениям и расчетным ошибкам — в прохладе экседры Шиповник, меж порхающими с ветки на ветку розами и рассыпанными — тенью каждой — кошачьими головами тьмы. Ибо красный лис, он же мяч, вольно несущий свое свернутое в огненную сферу значение, то и дело — согласно теории вероятности… или вопреки — пересмеивает траекторию прошлого, как чумовая амазонка, отмазывая Булонские аллеи, и заносит преследователя — в те же алеющие кусты: в алеющие соглядатаи, открывая ему за полем трав — многократность вертикали и превознесенное окно: биплан, разбросавший крылья рам… во времена трав, шипов и роз… таких маневренных, что Корнелиус навзрыд запутан: настигнутый им двойной портрет уже выставлялся в раме — или… сейчас упустит петляющий лисий огонь — и никогда не увидит Сцены у окна? Или не увидит потому, что помчится за третьим, а в его жизни эта сцена давно прошла? Форсированный пунцовый — и склоняемые к фарсу фланги, их расслабленный абрис — ореол… И вполоборота к ветру — Полина с забранными в цвет гнева локонами, с вязанием: пух, птицы снежные и серые, тающие — на красных спицах. И скрестив руки, лицом к дороге — пришлый третий: аритмия, вьющийся угол смеха, дым. Перепосвящение взоров — спускающимся на парашютах деревьям, вздутой зеленью парусине, черным сложносокращениям строп… и на этой высоте пропадают — вставший в шиповнике и прочитавший в увиденном канон грозы… и поле отчужденных трав, мечущее лаванды и маки…

Да, Корнелиус пропал! И не в ромбах шипящих кошачьих зевов, но — в собственных сочинениях! Кто подобрал рифму к стропам — катастрофа? И ритм непоправимости… и припущенное, приспущенное в день гнева солнце, пройдя сквозь черные стропы над головой Корнелиуса, исчерпывает — вставших в окне… и бьющийся заклад воздуха — между Полиной и третьим… насыпая ему под куртку — осколки, подбираясь к вздернутому вороту, отгибая… Наблюдатель заостряет край воздуха? Лишь — чужеродность элемента: внутри дома — не отстав от уличного вида… вида на дорогу, не почтив иное пространство — преображением. Разорвав себя на тут и там. Окно как место разрыва… Но что Корнелиусу — Полина? Спартанскому отроку с недозрелым лисом… И кто и зачем видел Полину встревоженной? Ее страсть — безмятежность…

Герой Преодолевающий — протяженность, связность… Не значит ли, что он не связан с Полиной? Случайное отражение в скрипучем стекле времени? Или — попал на свидетеля, и случайность — свойство последнего? И в том ему мерещится беда! И сцена обречена, потому что замешана — на скоротечных захлестах, накладках, допущениях — на произволе… Мгновение — и все распадется, разъедется — в другие посадки на окна! Если не новый мяч, случайный — от огненного хвоста до хитрована-куста… И вспыхнут еще на солнце памяти — два створчатых крыла, два пленных языка: у Полины — левый собеседник и дым, у дымящегося — правая Полина и небо и деревья над дорогой. И оба — не ведая, что творят, растворят в неведении — прошедший стекло куст трещин, где притаился… Найдите в начале стеклопада, камнехода, в разбеге розг — того, кто давно за вами наблюдает, точнее: единственный владелец целого! И видит себя, и поле трав, и барышню, и дымящегося, захвативших его — предвестием катастрофы. И кто бы ни был носитель случайности — кто ни привнес ее в Сцену у окна, расплатится — собственной головой! И он разгневан… не он ли внес и цвет гнева? Но если досаждает мерцательная геометрия: ромбы рам, острые моменты… та — или третья фигура… жалеть ли — о распавшемся? Ответь, Корнелиус, настигающий пунцовое и порфирное… пролив солнца, и отраженных в нем лиц, и прозвеневший между — обоюдоострый ветер. И рубины гнева: все — случайно, все — мнимое… Как и — мнимость трагедии?

Если б он слышал, о чем болтают в окне! Какие брызги…

Хоть — с рассеянной фразы Полины, не менее несущественной, чем следующие:

— Так чьи это письма? Все внимание — к твоим комментариям, низким сноскам! Сходни в траншеи, в катакомбы…

— Скажи: в Аид, вот для тебя — глубины! А может, перевернешь книгу?

И смех и длинный дым.

— Разве это послания простолюдина? — Полина, с сомнением. — Такой густой выхлоп — борения с колорадским жуком? Но что ни строка — воспроизводство вечных вопросов…

И третий, сдвинув в угол уст — кадящий рожок:

— Алчба и песья суета кухмистеров, свиней, огней… Автора пропустила не ты, а я, даруя — мой комментарий к письмам, а вовсе не… И тебя удручила масса жизни?

— Ты не украл их — чтобы прокомпостировать собственным именем? И из предисловия торчит хоть фаланга суетливого сквернослова?

— Письма нашлись в гостиничном нумере, в восточном экспрессе, в деревенщине-электричке… Или чудом уцелели на пожаре. Есть вариант — с почтальонской сумой, выплюнутой волнами на берег, где играли дети. Не все равно, кто волчатник… кто отстреливал серыми стаями зубчатые буквы, но, увы, провалился — в загадочные обстоятельства? Другой сюжет… власть Рока! Обеспокоившего себя — претворением чьих-то замыслов. И я сажаю на их руины птиц — и разглагольствую о таинственной враждебности обстоятельств. О вечной угрозе — она разлита в воздухе, протянув всю утварь вразбивку, но — прозрачна… до непоправимой минуты.

И пауза — Полина вяжет. И рассеянно: