— Отводим, отводим общие места, ибо вскармливают заблуждения и лень воображения, — произносит чужестранец. — И все попутчики как один помещают в окнах срединный пейзаж. А вдруг наше ведущее дерево — пальма? Сикоморы, пахиры с торсом, сплетенным из змей? Проставлены бугенвиллии в громадных соцветиях, и аккуратные елочки просят заметить, что здесь не растут, и впредь предпочли бы величаться араукариями.
Сосланная в дальний край, безотрадно бузящая и свистящая кухня внезапно сворачивает музыки. Вероятно, кто-то нетерпеливее Эрны — подозреваемый или неузнанный? — ссудил чайнику зуботычину и наконец сбил с него клюв и настроил шипение тишины…
— Выбрасываться с тоски из трамвая можно в другую сторону, — сообщает нежная дева. — Пристроиться к пассажиру с раскрытой страницей… попутно отгадать чтиво. Иногда легко — тщеславные герои щеголяют в знаменитых фамилиях и воспроизводят популярные действа. А то проглотишь главу, пока не прихлопнут ее муравьиные дорожки, и совершенно не понимаешь, где ты. Но можно запомнить фразу, а после набрать в каком-нибудь интернетском поиске — и ловите недочитанное трамвайное. Вы слышали, что наши лучшие подруги — книги? — осведомляется Эрна. — Свои и чужие, переходящие в свои. Только эти не предают… пока сам не пожелаешь предательски хлопнуть крышкой, раздавив шмуцтитул, чтоб перейти в титулованную другую.
— И какую строку вы запомнили сегодня? — интересуется чужестранец.
— Проклят человек, кто надеется на человека и плоть делает своею опорою. Глупый вереск в такой же бесплодной земле — и не увидит, когда придет доброе, — говорит Эрна. — Жаль, теперь большинство не вычесано от грамматических ошибок. Как тыквы, источенные червем. Я отношу ошибки на счет личных обид. Но многое открывается — и возле книги. Например, кто слушает сводку погоды, а кто — лишь собственное сердце. И в день внезапных перемен первые полнокровны, а вторые противостоят вьюге — в бандо и шазюбле. А может, в дне текущем — недобор, и зияние затыкают вчерашними безрукавниками.
— Болотистая почва не дает подобраться к огню, но пламя охотно идет к вам навстречу, — нараспев повторяет Эрна случайную газетную фразу, гарнитура брусковая, сучковатая, брошена на соловьиной лужайке кухни или пристраивалась на постаменты спален, но скорее — трепалась воздушным змеем по просеке, расхолаживающей лес стен. — Почва — болото, грязь, но огонь — не брезглив и спешит к вам сам… Если не горит время, так горит что-нибудь еще… — и с суровостью рапорта: — Никуда не исчезнет, но окружит верностью — дядя ваших зазноб-книг.
Полдень лета превращается в полдень окон, раскрытых на скошенные к багрянцу мольберты запада и на обильные процессии востока, скрипят над южными в позолотах заставами и рассыпаны на мглистые ожидания: все дороги и переправы протянуты из окна в окно — сквозь корзину дома, и полощут новые хлебы улиц: диагонали разноголосицы и оркестра, и трепещут в зефирах, бореях, нотах, шелестят и крутят решето вспышек…
Дева-Пламя в ватаге пронырливых перьев — петухи, горихвостки, сокровищные истории — высматривает, чем поживиться, и гуляет по толпящимся ей навстречу комнатам, по залам и бивуакам давно разбитой комедии, но неубедительны, нижутся на городьбу — и откупаются холощеными дубравами: раскатанные заревом стволы и склоны, и щиты с козьими мордами и с дульцами стад, с полировкой, отливающей колосящейся нивой, горчащие подзолы, черенки и Их Изящество червоточинки, дуновение ювелиров, медленные канты и выгнувшая позвоночник клепка на битюге-диване, и ковши с фриволите, брошки, бляшки, ягоды и орехи бус — разоренные суслик и белка, уже воплощенные в кого-то других.
Мелькают натюрморты — малые, выеденные, доставшие до корки и ряски.
Обнаружены мрачный мешок плаща, в котором застряли чьи-то формы, и половина груши — сберегает не память об утраченном верхе, но оттиск терзавших ее зубов.
Один из паркетов постранично усеян то ли атласом мира, то ли журналом мод: разъеденные кобальтом подолы или сбившееся в оборках море, шарф пурпура — или запекшийся горный кряж.
Дважды встречена бронзовая гурия — мостится по вершинам и шабашит, разнося на голове дважды блюдо.
Обнаружен сбор треснутых линз — или коллекция трещин, заботливо помещенных в дорогие оправы — попарно.
На полке засечен неприконченный глиняный гусь, письменно сообщающий, что он — арманьяк «Шабо», и Эрна принимает жирную птицу под локоть, чтоб размочила одинокий поход.
Встречен холмистый футляр и в концовке придушен, но где уверенность, что нагружен скрипкой, а не отбегавшими кедами?
Трижды замечены светильники ночи и зоосад созвездий, чаще рисован слева от незадутой тьмы, однажды — справа.
Подвертывались чугунные истуканы — рогатый гимнаст над веревочной грудой хвоста, надсадив нос — двумя пятипалыми мерами, а также горделивый идальго — слоится фалдами и клинками, и за оглашение черноты своей — и материал, и одежды, и мужество — награжден сверх предела, разительно — сходством с молодым голеадором, бессмертным.
Найдена кукла без глаза, в тунике, и впечатана в угол — за то, что подсматривает мир и небеспристрастна.
Последующие балаганы смутно напитаны радиацией поражения — пленки пыли, нарывающие уступы, линии змеятся.
Громадный картонный короб мнит себя — Птицей-Тройкой, запасшись надписью на боку и штампом.
— Кажется, нам подали новых саврасок-петрасок — вместо утратившихся, превращенных в речную зыбь, — говорит Эрна. — Наша цель — захват филармоний и цирков…
Попадались послания на стене, возможный смысл: и дам вам новое неведение, и станет — плотью… Или: regnavi, regno, regnabo. Шрифт — пляшущие человечки, запальчивый балет на осыпавшей стены фотографической экспозиции: две наследницы патрона перескакивают с листа на лист, отбивая друг у друга неувядающие па — старшая и младшая флиртуют с музами: рисуют, поют или, скрыв платочком полщеки, тибрят из рая — тонкокорые скрипочки, разинутые беззубой ямой… кто хранит свои уста — хранит душу, а кто широко разинет — тому беда. Золотое дитя и золотое дитя сбрасывают с подола девичьи глупости — усатое спицами вязанье или недовязанных меж усами кошачьих… Приглашают ирис парка и маттиолу парка — в свой венок… Фаворитки-гонительницы: выдворяют со двора — деревенские замашки, вошедшие в утицу с утятами, и отказывают низкопоклонству, рассыпанному по голубям, шпыняют мяч и волну и гонят пряные улыбки — стригунам голубых дорожек… Та и эта оттирают к себе за лопатку — глянцевые пьяццы, жардены, авеню. Эпизод с кардиганом и с кашемировым пальтецом, время стрейч-жакета и платья-поло… Фотосессии академические: модели экзаменуются на выборочное знание и уже снимают с ладони губернатора именной стипендиальный конвертик — и дающий и подаваемый упруг. Композиция Высшее общество, бал: норовистые балуют с черным жемчугом и с голубым, с оживленным жаккардом и с шифоном, и кромка коктейля посахарена бриллиантами — и фенечка вишенки, а смычки в расфранченном оркестре проблескивают нагайкой.
— Висим, скучаем, никого не видим… Сиротки! — и нежная Эрна с полным участием сдувает с ближней рамки пух.
Дева-серна настойчиво ищет среди гонимых — цифру, гонимую — как тщеславие, кто больше? Или отдуваемую — мясоедом, смерчем, опиумным видением… Но счастливцы семейства не наблюдают циферблатов, остриженных в провальный нуль — не в пример намоленным счетчикам пленных. То же и путешествующая по дому Эрна — нигде не замечает идущих часов, ни четверти гона, ни кривого намека! Ergo: счастье идет стеной, и только смерть разлучит с ним невольную деву! Посему показывает золотым чадам язык и язык, снисходительно надставляя два тождественных лика — третьим.
Но что-то отворяется искателям — в отражениях. Круг гонимых разогнут — в королевскую процессию, пигалицы, карлицы, усатые сотых, успевая поперек акватории… Гранд-табло — почти остров, правда, диктует час — с водянистого фото и кичится не тяжкой пехотой, а фартовым плывущим, показавшим скорость — на капле, но включившим ее — во вседневное свойство.