Назовем неуместного — страж дороги, и раз уже составитель скомпрометировал иерархию уличных видов, не стеснить ли и данника из ореола сада — в другие устойчивые радуги: припущенные меандром низки винных ягод, авансирующие уличный торг, и протяжные удивления, и притертые к ним рога изобилия и козлиные дудки, вписавшиеся в луку. Или лук Амура — и все натянутое чувство прекрасного, что обычно — не отпускает… Аркады берез, текучие, как циферблаты Дали. Коромысла кошачьих на гребне искр, рогатки ушей и гнутые струи усов… В акватории аптечных окон вьют девичьи грезы о дурной крови — пиявки. Наконец, традиция выставляет всем в изголовье — серебряный серп, он же — несгоняемая усмешка Талии, что ни месяц — округляющаяся до хохота… что разницы, в какие верхи и низы провисла арка? В общем, кто-то мостит улицу коллекцией поворотных моментов, а дальше — обложные хомуты и предметы последней необходимости… возможны — гимны и марши, репетиция коллективной поступи, победных кличей и спаянных восклицаний…
Так что не сводят к разовым услады уст, а стремятся к развернутости: Ма-ра, Мара, Мара… Лохматая тенденция, определяла быстроногая Мара, хотя заикаются не со ступени, завинченной в клуб — до звездных террас, а больше — из вспомогательных служб: пристройки, подсобки, каптерки. Возможно, на каждом новом витке находят себя все ближе — расчищая проход, сошвыривая генеральские папахи ведер в курчавой плесени, и ржавые чайники с проваленным шнобелем, и шинельные привидения мешков — и заступая их место, что вынуждает изъясняться на языке старых газет и гуляющих от метлы свистунов, завернутых — кадуцеями, или скипетрами, в общем, приближение речи тружеников свистка и жезла — и наследующее инструменту голоса или пункту…
— Ма-ра, Мара… — и, заплетаясь в рычащих, театрально возглашают как продолжение романа: — И наконец мы сошлись втроем! Я, быстроногая Мара — и быстротекущее блаженство нашей встречи!
— Рык хриплый, низовой, диссонирует с высоким строем спешащей мимо души, — на ходу комментировала быстроногая Мара и продолжала путь. — Не желает пьяно сойти на пьяно, но растет и ширится.
— Вечный зов, и сегодня мобилизуют семейство Мара! — говорила спешащая. — Надеюсь, польщенное откликнется. Увы, и оно — не без патологических молчунов, невидимок… вместо продажи души довольных — продажей слуха…
Но пока не исполнится переход быстроногой Мары через великий надел После Весны, собственно — поручение: сдружить тот и этот час величия, никто не сведет свершения… novi circulos meos, отпусти мои круги и тереби свои… не скатит к нулю ни круга, как, впрочем, и после. Ни культ экзальтированной речи, ни развязность, с коей на Мару надвигается и почти наседает пункт Б, пользуя — неотвратимое… Ни разбросанность После Весны — по всем отделам магистрали, воплощенным соглядатаями до автоматизма — или навощенным до белены, до цветения… отчего бы не усомниться маловерным — в кварталах, насандаленных прибоем подошв, и в отлакированных тенями стенах, гуляя по зыби отражений? По зеркалам в кабинете смеха… Ни искушение: кто жаловавший кому-то блаженство, в нашем случае — Мара, сомнет разлет свой, чтоб принять на себя влажный взор — с признательностью, что вы у нас есть… или — мы у вас… Чтобы выпустить из затемнения — троллейбусный причал просеянной сборки: вместо компактуса с покрытием и язычковых желаний, и размокающих тел — экономная скамейка без спинки, а на ней — затылком к прибывающим электроходам и аверсом к редким путникам ночи (музыкальное оформление — Фрэнк Синатра, Strangers in the night) — блаженствующего… волнующегося — меж несходством с молодым оленем и нетождественностью орлу, хотя не ближе и сановитому льву… чтобы Маре пришлось опознать — брата своего в отрицаниях или в поучительных контрапунктах, кого не искала, обходя город, ни по площадям, ни по бульварам, и совершенно не расположена приближать губы — к имени, отягченному седоком позорной скамьи, к навеянному какофонией дороги Сильвестру. Но готова, не успокоив хода, бросить сравнение:
— Как на откидном стуле на театре… отрыгнутом в проход.
Или — другое ходовое:
— Как на колеснице, запряженной козлом…
Заметим также, что антипод зверя брат Сильвестр заявлен — в неожиданно обеляющей ипостаси: в снежном кителе на золотой шпале, и один из представленных наверняка срезан вихрем или иным пластическим направлением — с неутомимой шатии, наряд или носитель неожиданности, так же неуместен… Вернее, его антропометрические показатели в целом, конечно, невысоки, однако упущена причастность к благородному — мимо быстроногой Мары, предавшейся торопливости и в стопе, и в дефиниции. Сострадание другому, проникновенность… Возможно, брат так вчувствовался в субтильного бородача, везунчика колесницы, что душевно слился с ним кое-какими подробностями — или самобичевание, самообольщение… Но если отвлечься от бездоказательных одежд, наблюдаемые действия брата — бесславны: бесславно спит. Что подтверждает, например, отсутствие характерной детали очки, как будто не отвечающей за четкость случая и утратившей влиятельность… или не входит в костюм капитана… И то ли во сне, то ли между снами брат раздраженно срывает с лица что-нибудь невидимое — и подносит к глазам и въедливо отсматривает.
— Верите ли, Мара, — кричал обращенный к имени Сильвестр и к блаженствам, выбрасываемым улицей. — Что-то назойливое подсказывает, что у меня на лице — паутина. Серебряная, несущая нас с вами — в дрожащий пленэр. Я заботливо обметаю черты, а спустя минуту — у меня вновь ощущение… Вперитесь, Мара, ужели мой лик так возлюблен старой змеей, не вычесанной от мушек?
— И? — нетерпеливо вопрошала на ходу быстроногая Мара. — Анекдот. Сейчас мама оставит большак и тоже прыгнет сметать с вас паутины и ощущения! С прихваченного не одной мухой, но целой свистопляской… Снимать плющ, обирать шпалы и шишки? Продернуть ваше дыхание в свирели? По крайней мере, ему есть чем заняться и дноуглубительные работы не успокоились, — бормотала Мара.
И тут обнаруживала над собой — неувядающее: дом, данный то в пять, то в семь этажей, а в нем — окно, поплывшее — меж ночниками умиротворенности, меж бакенами покоя, и Аполлон обнаженный — или инкуб, собравшись в дразнящие края любовников и сновидящих. И, играя рельефами, неспешно застилал ложе, и в руках его порхали кроткие флаги почти непорочной линейности… как над киркой слопавшего брегет искателя — кошмы и фланели снега, и муслиновые покровы весны, и перинки одуванчиков, а с ними — ржавые наконечники и огрызки… и что еще бросали на антресоли — нижние этажи?
— Мечта родила сына мечты. Никаких творческих находок, — констатировала Мара. — Гоняет по торсу бронзовый мускул, как поэт — золотого жука по переизданиям. Но жатва снов может не задаться, — и Мара уводила глаз к противоядию — Сильвестру, лавочнику. — Полагаю, меня не удивляет мертвая связь кричащего ни с группой — сатиры и менады, ни со слепящим и подхрустывающим одеянием, хотя среда, где немолчный мелькал до сих пор, не замахивалась на ледяной китель и даже на филин-френч… Но что за прихоть, — говорила между шагом быстроногая Мара, — высмотреть самоотверженно спешащую! Когда голуби ваших глаз, они же изъятые из линзы хлюпики — пустые слизняки, и разнять веки — что кромки тины в расхлябанную реку. Что развести мост монолитного иссечения. Да и великое После Весны выгнано — ночным полушарием!
Свистящие фистулы и призовые рога, не поспевшие за гурьбой с прискоком, уже вскипали каскадами листьев и кисточек, разрешались огненными игрушками — оплавлены конусами сияния, вставшими по бордюру и пробующими идущих — в соляном столпе, присаливая сверху — из взрывпакета ночных мотылей.
— И листья великого — в траурной желтой кайме, — добавляла на вздохе спешащая.
Далее: дорога — как фронт огня; быстроногая Мара, ее сомнения и прозрения. Время движется в глазах новообращенного к радости — короткими перебежками… или в глазах трассы, каковая поражена чудесами, за извечные — чудеса скорости, пожирает сама себя. Все смешалось в доме дороги! Преддверие пионерского парка опасно приблизилось — к обету парка троллейбусов, и врата в сад почти сошлись — с подразумеваемой аркой причала, разошедшейся — до сцены луны. Скамьи при том и этом входе играют в игры близнецов, подменяя одна другую. Составляющий дань тот привратник и брат Сильвестр вынуждены вообразить себя — одним лицом… судя по тому, как последний взыскует с Мары сначала — взоров и лоханей слуха, а не успеешь опомниться — и закажет самое святое, что у нее есть… В общем, брат Сильвестр, он же — спящий на цоколе лунного света, балансирует на меже, с коей видимы и одномоментны — и парк, и сад… успевает на две семьи и в обеих готовится рухнуть. И, раздувая богатство двойной экспозиции, следует предположить, что неуместный волнуем — не только снами о дурных дружбах, но мятным ветерком — из тех врат… возможен одной ногой — в другой тарантелле. А Мара должна вцепиться в ледяной рукав, схватиться за соломину галуна, за пучки паутин и иное активное начало — и удержать эти отрады в сне о парке, в danse macabre изобильных и сердцем, и животом.
