— Боже, какое богатство присвоили мои глаза, — сказала Большая Мара.

Кто это замер, пораженный ненадежностью места?

Прохожий с захваченной воронами головой —

или город, чья первая и последняя река, подсушенная двойничеством,

не очень верна ему, по крайней мере — всегда бежит,

оставляя, как иные — улыбку, то ветрогоншу-волну,

надорвавшую собачьи хвосты, то сизую штопку зыби,

разбросанную по голубям, и звуковую дорожку,

прорезанную в общеуличном мелосе — старым шуршаньем шифонов,

или — поплавки узелков на зимних деревьях, хотя неизвестно,

кем завязаны: узелковым посланием, распорядителем времен года,

продавцом вуалей, листьями — не забыть возвратиться,

или рекой — вспомнить отражения вернувшихся, кто ни есть…

Город, чьи блудные лодыри-дожди полгода живут чечетками

в дальних краях, посаженных — на серебряную нить, на дробь и озон,

но как весть о себе держат в тучах рассаду:

пробивающиеся стебли света,

этот город вдруг сотрясен — настоящим грохотом водопада!

Возможно, несущий вороньи головы не узнал

театральный вход, и лестницу мрамора в глубине,

и гуляющую по предпоследней ступени маленькую франтиху

или Франтишку, Франческу, что так похоже на ликованье Весны,

упустил затекающие друг в друга новобрачные аркады берез

и длинно числил на кровлях спальные колпаки снега,

карнизы-козлобороды, для других уже промелькнувшие,

и ледяные пипетки с глазными каплями «Зима». А когда опомнился,

все пробелы его видений с готовностью вылились в гулкие воды…

Не исключено, что никто, кроме оглушенного,

не слышал этой оркестровки, содранной с артобстрела.

Или у него в котелке бились пики клювов и трещали крылья.

Nota-bene, тема реки, как и сама река, вскрывается без чужой помощи.

Как ладонь тети Шмоти,

которая суше реки объявляет у лотка с мороженым:

— Хочу что-то купить птицам… — и властно протягивает руку

к любителям эскимо, сгребшим было сдачу.

Час Славы города — перекресток апреля,

над которым начинают смотр легкие лодки сумерек,

вспотевшие от синевы, и уже раскрываются книги огней,

и круг событий подобран прохладцей куриной слепоты.

Перемена солнца — как финал высокосердой любовной истории,

цвет прощания с домом, уменьшающимся вместо Алисы,

с лучшим платьем, с лопнувшими в пламени юности тарелками,

и кажется — это небо никогда больше не повторится.

Щедрость мимоидущего, кто решительно разделяет вещи —

на те, что не жаль бросить в костер,

и те, которые… и швыряет в пламя — устья улиц,

но готов поставить им отблески или горны —

на тающем в ласточках и бессонницах склоне.

Вечный образ: траурная против сходящего света башня,

в чьем аттике заточили Минуту Прекрасную.

Ее всегда молодое лицо прильнуло к стеклянной грелке,

наполненной солнцем, позднее — золой,

к грошовым арабским подвескам — бусам цифр,

или к надоевшему венку ноющих поцелуев,

хотя, пожалуй, — к неизвестным песочным буквам.

И в Час Перекрестка

стрелки — или любознательность ручных фонарей,

стеклограф, забытые зонты — несомненно,

прикасаются — к первым каплям счастливых имен.

Чтобы определить время, кто-то прохожий ищет,

в какую сторону падает башня или заношенный тубус с ее тенью,

но только и обнаруживает — куда тянутся отражения в лужах:

кажется, к наблюдателю.

Время После Весны, и кто-то отчаянно спешит.

Например, быстроногая Мара — к ученику, с липкой компанией лишних людей.

К артисту бритвы и ножниц, отточенным инструментам которого еле представилась. К именинному столу, что вот-вот сложится. К диетологу. К Фонтану Юности, препоясанному контрабандной струей…

Наконец, к нисходящей славе, чей недогляд, пожалуй, мертвит, к Мусагету места — диагностировать собственный дар и прибрать эстафету… на ходу помечая, что всякий графоман — шантажист, чуть приголубь кованый уголок куплета, и волочит на Парнас искусственного насыпания — все, что накудахчет и намяучит Муза… Но речь о подлинных графоманах, а налицо — не самая подлинная Мара. И почему не разбросить во мраке листовки с будоражащим? Скормить пространству имена вновь пришедших, подкогтить на букву его хорошо законспирированные провинции? Внести созвучия… не принятые вздорщиком-мэтром, не принимающим никого, кроме своих старых приятелей — Паркинсона с Альцгеймером, и лучше было обойти пост огородами.

На двух последних дорогах при Маре — гнетущая сума, которой никто не должен заметить.

Университеты, органы — печатные и не очень, облака распродаж, добычливый привратник на узком выходе в сад, и что-то, защемленное строгим, — то ли оборки сада, то ли борение ангела… В конце концов не так важно, в каком расчете выставлены крепости, и пусть сочинитель их, представляя свою забывчивость, раскрепостил и смешал фасады… главное — путепровод, какое-то время показанный — несгораемым.

Как ветряки крыльев, перемалывающие птиц — в песчинку. И две оторвавшиеся — над улицей, в столь сыгранных траекториях, будто пернатая — одна, но в близнецах с ней летит — не узнанный снизу осколок зеркала, или обе формы — лишь отражения.

Или круглые, как сторожки стрелочников, кусты на разъездах дымов и сиреней, на разливах, принявшие на кроны и крыши — неводы красных флажков.

Как старинная лужа, подкатившая к канунам травы и спрямившая воды — в малахит.

Как долговязый разносчик вечерних лампад, тоже с предложением быстроногой шествующей — горячих листовок по всему столбовому телу… в его бессловесном случае на месте сплоченных в рифму строк — сбежавшиеся в поцелуй губки, под которыми — вереницы телефонных числ.

Или жиличка мира, заступившая тонкой черной ногой — черту времени, насельница казенного капота, вправленного — в опушку-капут, в просоленный номер лазарета, откуда бежала — без бровей и ресниц, но с блестящими на семь окоемов глазками и пожарной щекой и, крадясь вдоль караула природы и пробрасывая ногу в почти футбольной гетре — далеко вперед, слышит пяткой волнение моря Галилейского, и с заступницей цацкаются не обманутые ею караульщики, что стряслись рядом, отпрыски Флоры, — и протягивают ей стойкие лапы, прошелушенные в боярышни, и серые, короедские, шелестящие многопалостью, и подсунут броню трансформаторной будки.

Отметим, что полусолнце с клубной стены играет в одно окно и с каждым шагом быстроногой Мары заходит в половину луны, позволяя усматривать влияние М. на ход светил… Но хоть Мара и движется из светильников После Весны (А) — навстречу тьме (Б), послевесенные декорации ночи не торопятся смешаться — да и непрозрачных глотателей улиц все меньше.

Стружки огня в вертикалях ночного веселья морочат и ввинчивают в клуб — узкую лестницу без площадных выдохов, столь укачивающую, что полнит быстроногих — немедленным плеском сожалений. Однако Мара перегружала с плеча на плечо свою почтальонскую сумку, растянувшуюся на ремне — за бедро, и удлиняла шаг.

Но опять тут как тут — кто-то неуместный, нецеремонный, и с ним — разбухшие атрибуты: дремотная скорость отчуждения и хворосты пустого движения, а также шум как расходящаяся и усиливающаяся проблема. Чье-то почти восторженное:

— Не верь глазам своим, сама быстроногая Мара! — и нестойкие ретирады: — Разумеется, если я прилепился к заблуждению, то могу провалиться…

— Имя сладостно, как разлитое миро, но привязать его не к кому. Или занято — не вашей мечтой. Так провалитесь, — рекомендовала Мара и продолжала путь, и в пути восхваляла твердость подряженной дороги, надежной в истинах и простой в уходе, и отказывала средствам ее создания — камню, песку, курсу и отпустившему их государству — в тайном любительстве пройтись колесом.