Сегодня, когда Ваш Безусловный пожелал пройти в знойную сердцевину времен, единую в трех великолепных проекциях — кутежи Июля и Августа, полдень, эспланада, виртуозно повторяемая Вашим Связником — с каждым свежим солнцем, когда Ваш Замостивший Собой — передышки, антракты, заминки меж вчерашней и сегодняшней эспланадами почти приблизился к непрерывности и неисчерпаемости, приключился некоторый пассаж, весьма смахивающий на дурной знак. В уличных палаццо разошлись входы, и мадам Полотер, стибрившая себе на локон, и на кромку ноготков и на скуку — сажу пиратских знамен, выволокла два цинковых цилиндра, чье содержимое не оставляло шанса голубизне. Не взрастившая в себе — ни положительный кодекс, ни воздержание, тем более не предполагавшая за рубежами подконтрольных ей территорий — соразмерности и согласия, но лучше — конец истории, неприличное зияние, мадам Полотер, неудержимая, как боевая машина, поднимала ту и эту колоколящие баклаги отбросов, отребья, пакости, черный и серый периоды своего творчества, бездонные бочки безотрадного — и убедительно опорожняла их, и притом старалась плеснуть — возможно щедрее, так что воды отпущения, суспензии нечистот, реки проказы обрушивались прямо к ногам Вашего Внешкора. Который, пытаясь одолеть топи, уже знал, что сегодняшняя дорога оскандалена, что покрылась ядовитыми волдырями, лопнувшими чернильными сумками и падалью, что зачерпнула суесловие и превратное толкование встреченного и что сия ирригация наверняка потянет с собой — ложные выводы и противоестественные склонности.

Ваш Хранящий Традиции — собравшийся раскинуть свои традиционные чтения и бдения — конечно, тут же обнаружил, как еще кое-кто вколачивал в шум правоверных, в таран гнева — нечто единосущное крику кондуктора. Точнее, самопровозглашенного таковым, настоятельно предлагающего не влечься вынь да дай — куда приспичило, но сторговать билетик, а потом размыслить — туда ли влечемся, усиливаемся и прорубаемся? Потому что на лице его — двоевластие: купель словес, отдушник фимиамов лопнул по вертикальной оси, и правый обломок взмывает почти к языку цветов, а левый дает осадку и велит — в обмен за ненаглядный дорожный паспорт, за спасительную визу — сложить к его стопам кольца, медальоны, золотые коронки, да и все имущество… Потому что начало речи из уст его — глупость, а финал — безумие. Но, по-видимому, и плутократша асимметрия желает держать при себе потехи — псарню или цепного медведя, или максималиста — с минимумом духовного, а если Верный Вам позволил себе подпихнуть образ кондуктора или кондотьера — на клетку дальше теперешнего его развития, на два перепуга, то как еще Ваш Внешкор износит — спущенный ему дар визионерства?

Как выяснилось, гражданка под грифом Старейшая посреди ступенчатых не от особенных милостей защищала асимметричника: пока помост почти слаженно славил Справедливость, призывая ее — сойти и покрыть тех и этих, сдувшаяся до грифа, до плевела в сортных колосьях стерегла — затяжное, просроченное, нечеткое, что коробилось и шаталось на этом месте вчера — и распалось, и что оплывало и кренилось — в сезон напрасных, а также самих сезонников, кто разнообразили день шестой и оступились — ниже прочерка горизонта, и навешивала утиль — на пробивающихся с боями к идеалам! Выставляла меж борцами — кого-то прогулявших насущный час, не показанных ни в очках, ни в ином запотевшем, так некоторые задним числом вносят честные имена — в записные книжки торговцев героином или скупщиков краденого. То есть валила передовую и вопреки мотету и поперек темы выдвигала — пятьдесят эпизодов, а не прервут, и сто двадцать — собственной жизни. Так грандиозный щит начисляет на грудь свою ратные и мирские подвиги и прилепившихся к ним ахейско-троянских мужей, а городские врата излагают в картинках — упоительную историю поселения, его отцов и наследников, кирпичей и вывесок, прогулок и прогульщиков, так ковер педантично перечисляет свои лепесток, треугольник, лепесток, треугольник, а может, старая ведьма — разбитая изгородь — препирается со святой инквизицией или с комиссией по чистоте, и промотавший доски забор дерзит на ломаном канцелярском — верным партайгеноссе, признавшим его своим — в разреженном теле… Так Ваш Увлекшийся Сравнениями предъявляет — утонченные за жемчужными, а манкирующая сражениями, вообразив настоятельное и неминуемое — оповестить все подсолнечные и подлунные материи о себе, раздувала подробности и по-аукционному начисляла все круче…

— Кое-что намекает, что я присоединилась к живущим — под самой Москвой или под самой войной. До Москвы было ближе, но дороги строптивы — то устраняются от предопределения, то затеют — перерасти и вовремя не свернут, но гарцуют, кружат и накидывают начертание. Хотя некоторые, напротив, теряют свои турнюры, коленца, долгоденствие… Например, шоссе от нашего дома совсем не пахло войной и голубело — отсверками горечавки, лаванды и симпатией к ирисам и вербене, наряжалось в рубины, снятые с близости ягодных полян, но вышло намного короче, чем считали: срезало провинции, выпарило повторы танцующих пред ковчегом — или пред заветом, и натолкнулось на сорок первый год. Так что мой папчик оделся в цвет листвы, чуящей неладное — скорые листопады, и отправился на линии отстреливающихся, то есть побивающих врагов — цепь за цепью, кабалу за кабалой. Но и эта его мостовая поднялась ниже, чем мы надеялись, и вообще уродилась кургузой… Папчик продвинулся в обязательных исполнителей — на два года, но слишком углубился, а там уже шли — фон и колорит задуманного, и бессмертные скитальцы, и посетители минотавра и дольщики тумана сливались со сложенной в огнемет медью сосен, прерывающихся на бесконечные пересчеты, и с жетонами буков и вязов, и с метловищами знамен, киев и костылей, штыков и смычков: возможным скарбом — в уплату за допущение и проход…

Замкнув губу — на роздыхе меж прибоем и отбоем хора, путешествующая вдоль эгиды или вдоль перепачканной городьбы, или распущенного кондуита бесстрастно наблюдала, возможно — сквозь недоставшие доски, анахроничную, почти антикварную исполиншу-дверь, и под ней — юного поливальщика, кто едва удерживал пляшущий шланг и смывал три своих роста панелей, филенок и вплетенных в створы бронзовых кос винограда, и запутавшиеся в них дверной глазок и звонок, и кромсал держащих над дверью свод и тимпан надменных белогрудых кариатид — почти булатной струей, и заодно, уважая канон, вонзал десятки клинков воды — в нежданно выпроставшегося меж уличными шалуньями, точнее, грянувшего в недосмытом дверном проеме чинного господина в тройке беж… Но, встретив вернувшийся хор — мотовила шума, и гул и грохот распахиваемых ставней и сотен ледоходов, жантильная и фитильная продолжала:

— Мамочка приняла черного курьера, чертова почтальона, гуляющего с горячим пирожком, непристойного письмоносца с кек-уоком по курсу, честно растянула его стряпню аж на две недели — и решила, что еще сможет догнать папчика. А я и брат промешкали в ключах дороги, и тут неразумных сманили — на параллельную трассу, что обогнула войну и выдвинула в дельте — дом-пристань, дом-пристанище — приют. Брат сколотил лишние лето и зиму и два флота весны — против меня, но безымянный заступник оттиснул в моих бумагах — накопления брата и выправил нас — в равновеликих, в неразлучные половины медали, двуглавый приз — или только с раздвоенным языком? Целое проще и для счета, и для желания — взять больше и ни с кем не делить… — по свершении фразы жилистая гражданская птица подкручивала задремавший на голове ее фитиль — в полный пламень, в налитой софит, и взвивала голос — в зазывалы: — По случаю юбилея театр будет пускать по одному билету — сразу двух зрителей… Пусть сидят друг на друге!.. Да только вдоль нашего пути построились столько диковинных станций мира! Ошеломляющих! Раскатали форумы, рекрутировали гранитных и бронзовых чемпионов, посадили соборы и королевские ботанические сады, продернули небоскребы и канатные дороги, сварганили ипподромы, галереи, Латинский квартал, публичные дома, дансинги, яхт-клубы, лагуны, трамплины, скотобойни, часовые артели, чтоб подкручивать время, расстелили восточные базары… Тысячи причин, чтоб кому-то отстать от поезда! Мне или моему брату.