— Почему не снят доступ молодых к туше науки?

Первый Режиссер, черпая из карманов сладкий паек к чаю, взывала:

— А президиум о семи головах с десятью рогами?! — и разворачивала сладкий треск фольги или хрустящей иглы, срезающей слой рэгтайма, и страдала. — Притом самая вытертая голова никак не откатится из центра композиции, наливает и наливает… Ввечеру поди налимонилась до изумления! Может, у них в графинчике что-то увлекательней, чем вода?

Боря Чертихин, проигравший в пещере зала — пещерной тоске, оживлялся и назначал в графин — боевую отравляющую субстанцию местного разлива, и по привычке отсылал речи свои и мелькнувших за ними виноградарей — мимо главных, кто отстаивали чистоту искусства и неизменно вымарывали Редактирующего Второго из материального воздаяния, но порой милостиво оставляли — в устных поощрениях.

Главный Редактор, оттянув из ридикюля салфетку, на реплике Бори Чертихина брезгливо протирала над пультом руки, то ли помнившиеся ей липкими, то ли кому-то — слипшимися в крыло гарпии, и сухо напоминала:

— В президиуме — не только академики, но представители партии и комсомола.

— Любая шутка с которыми самоубийственна, — бодро соглашался директор хроники Петя Хорошо. — Зато нас объединяют общие социалистические сверхценности: пятилетние планы.

Первый Режиссер деловито подсчитывала:

— Панорама зала, заклеенного афишками с голой акробаткой, планы президиума и научных дебатов, половина — в интерьерах буфета… и все?! Может, сделаешь синхрон с этим буяном трибуном?

— Да! Как часто он совершает научные открытия? — подсказывал редактирующий Боря Чертихин. — Никогда? Иногда? Постоянно? В последнем параграфе полюбопытствуй: не скрывает ли доходы от государства?

И поднимал взгляд — к амбразуре часовых над экраном, где тоже отщелкивали — державные назначения, но в костлявой цифре, ежеминутный караул по-военному вскидывал два перста — то к пиковому козырьку единицы, то к пилоткам и беретам. Еще тулья-две, и превосходная команда в великолепной экипировке — в ажитации нездешнего, отдраенный надменностью экспедиционный корпус отбудет на съемки — действительного или того, что увидели, но пропутешествует — в большое кино, в следопытов и первооткрывателей, в золотоискателей и иных копателей, наступит на слепящее направление Норд — к последним фермам и балкам, скрепившим топографию… к контрфорсам в стенах снега, и уже ни с чем не соотносимы и выпячиваются, и преувеличиваются — в чудовищные, но обезврежены невниманием. А дальше — опровержение, очищение, не выжавшее — ни лишней краски, но — запоем моросящая тавтограмма, заряженная единственной буквой — белизной, и за тронную речь — вой вьюги… этот Норд экономит — на всем, даже на белых пятнах, прикрывших — слишком разное, и швыряется то ли гусями снега, то ли распускает их, пополняя — снежное перо… И все окончательно редеет: нефигуративность, мизантропия… посему бесстрашие нареченных действующих персон и сценарий, начертанный для них Борей Чертихиным, дискретны, пунктирны, прерывны… как сестры тросов — длинные реки, что тоже не катят воды, но натужно и с грохотом толкают свои обледеневшие внутренности… как Норд, прервавшийся на отзыв смелых решений и прочих накоплений — с вершин к истоку, дабы педалировать целостность, и ждет, чтобы молотьба грохота — грохнулась в пьяниссимо… как прерывается создающий хронику, чтобы вычеркнуть из пейзажа — отснятое, и Второй Редактирующий — вычеркнуть в собственном чертеже то мачту, то парус и руль: судьба и сама довлечет новаторов — до следствия… чтоб почистить свой энтузиазм — вынутым из-за пазухи сколком спирта, поскольку в хорошем пути всегда кормят, и прерваться — на технические условия здесь и сейчас.

Третий Снимающий, соглядатай ученого собрания, из которого честно вынес его диагонали, раскаты и резину, оправдывался:

— Какой синхрон? Нашему молодому ученому наложили в рот, шепелявит — как десять змей! А другой, кто мне говорил, портачил такие паузы — не хватит пленки! Да еще ме-ме-е-кал, то есть поминутно превращался — в барана, от этого зверски рябит в глазах.

Округлый Петя Хорошо предавался философическому: виновен ли молодой ученый, что говор его прожжен шипением хтонических тварей и гулом подземного царства, что его интервью — серная кислота, и что притягивает — нижайшие ракурсы? Если мрачные ассоциации слетелись — на одного несчастного, почему им не переброситься — на народы? И, ретировавшись к мирским поручениям, вгонял в протокол еще строку.

— Подчаль к этому шефу президиума… К их главному жидомасону с горящим нутром, — говорил Второй Редактирующий Боря Чертихин. — Налить ему еще — и пропоет эпос, как волочит на собственных плечах всю науку края.

— Но предварительно позвони, представься пароходством и ищи дозволения — назвать его именем баржу, — советовал Петя Хорошо. — А если спросит, какие на нем повезут грузы, пусть прежде отрапортует, что он сделал для партии?

Гаснущие тени патронов науки и тихих экспериментаторов сгоняла с экрана — группировка в белых халатах: зубные врачи исполняли хореографию «Передовое обслуживание кариозного населения». Школа советских специалистов по потере зубов вытанцовывала среди таинственной лаборатории — новые технологии и горделиво подносила на крупный план свою викторию: только что выточенный клык, а в тылу кордебалет зубных техников заточал точеный — в стручки, в кастаньеты, смежал в ожерелья и в исчерпывающие челюсти — лязгающие и закусившиеся. И, перебирая пустыми губами, из коих вырвали голос, и разбрызгав наживки жеста — колосящиеся пальцы, рогатки и крючки инвентаризации, кордебалет согласно подтоптывал, что изделие превзошло работы Создателя, по крайней мере — почти неотличимы, и, вероятно, предлагал исполнить — тренировочные покус и пощелк.

Другой Режиссер, преклонная проказница Эммочка Петровна с сомнением уточняла:

— То есть наши будущие, совсем натуральные зубы — эти фарфоровые изоляторы? Предприятие, съевшее собаку — на линиях электропередачи, вдруг выпустило зубы!

Боря Чертихин возражал:

— По-моему, изумительные довески к экстерьеру! Силой воздействия на душу не имеют равных.

— Хочу, хочу, хочу! — приговаривал Петя Хорошо. — Сколько уз можно перекусить! Тюремные затворы, сейфы, кабели, газопроводы… наконец, цепи событий! Пожалуйте вгрызаться, почувствуйте вкус крови!

Главная Редактирующая, отбросив салфетку и иссекая из слуха — распоясавшихся охотников на привале, холодно спрашивала:

— А где полновесный сюжет о рабочем классе, о социалистическом соревновании, о работе партии с молодежью?

Другой Режиссер Эммочка Петровна подхватывала:

— Где триумфы местных хоккея и футбола, вырывающих друг у друга чемпионскую супницу?

Боря Чертихин обреченно шептал хроническому директору:

— Пора чем-нибудь разбавить их высокое искусство. Пиявками? Позвони-ка в аптеку, узнай технологию умножения контингента. Может, продадут нам половозрелую парочку на развод?

— Кто нынче исцеляется пиявками? — отмахивался Петя Хорошо.

— Поколение Эммочки Петровны. Ее болезные шерочки-односумки, — шептал Боря. — Тогда — сколопендры, шершни? Тасманский дьявол?

— Ну хорошо, а когда мы оздоровим поклонников пиявок и сколопендры и простимся с ними навеки, куда бросим зверя?

— На винегреты? — предполагал Боря Чертихин и, встрепенувшись, пенял — запечатлевшему хлебопашцев и овощепашцев на просторе, их малопобедоносную битву за урожай и прочие тавромахии и психомахии: — Почему у нас в поле народном — одна боевая машина трактор и восемь с половиной пейзан? Мы не смекнули пойти на них — с множительной линзой?

Но опять взор его взлетал над полотном синема и полотняными — к амбразуре: окно не в пространство, но — в чистое плетение времени, однако рама кривлялась, кренила пики — в разделочные ножи и грозно скрещивала, не позволяя высмотреть врачебную тайну: ни анкера, ни поводка, ни поводыря… Второй Редактирующий щелкал пальцами — юному ассистенту снимающих, не востребованному к творческим прениям и вообще лишенному слова, протягивал рубль и умоляюще шептал: