Но какая досада! Настригшая в улицах — рецепт моды: смелую шляпку с фибулой «Понедельник», и бархат сморщившийся — «Чертов вторник», и фетр «Заедай, среда» или кепи «Мы четверговские» — клетка за клеткой, и «Вашу соломенную Пятницу» — сходя в архив, забывает их на себе, поскольку делила дорожное полотно — с попутчиком убедительнее, чем блиндажный Амалик, дарила отрез — бронзоволикому Фебу, и высока — и в рассеянии, и впереди — еще запруды предписаний, в том числе — от соратника, хотя не забудет на сходнях — подвинуть рецепт с макушки на глаз, а Амалика и убежище — к улице и разрастаниям: слипаниям с чужой кожей, шерстью, лексикой, нарядами, разнарядкой, лимитом, коллективными водными процедурами… Хотя сама Беззаветная встречает свой хоррор — как раз в архиве: зыбучее, сыплющее и каплющее, удвоенное подземной рекой — или любезностью пустого русла, а фетр и соломка спасают прекраснокудрую, и кому важно, где пропадает Амалик — на форуме или у задника бытия, маскированного картой полушарий? Даже если меняет стоянки — взахлеб, как неспящий преступный мир — показания…

— Если б так пеклись о вас, Павел Амалик, как дуся Муся — о зеленых нашего дома, пусть и облетели — рассекретились до полного сколиоза и подскребли под ребра полкомнаты… как дуся Муся — о птицах, вы занеслись бы в рай! Неистово добра и заботлива! Не раз и не семь… забыв, что уже была этим днем добра, хватится синиц — и натешит их крошками и лоснящимся домашним насекомым. Вспомнит вновь, точнее — забудет, и отлепит от себя — яблочко, и капусту и кашу и выстелит на карниз нашего нового окна — пластик, неземное сияние двух восьмитысячников! Принимая арбуз и дыню, непременно плюнет на подоконник семечки… а из плюшки, задумавшись, плюнет изюм. Чистит курицу — и, не смущаясь, что самое нездоровое — не власть и ее ментовский тон, а куриная кожа, пригласит ворон — и выжмет от жирной куры и сиропной дыни сверкающие жар-птицами шпингалеты. Сомневаться ли, что и все обратные подножки окна тоже схвачены ее клиентурой? Широчайшие ряды нахлебников! Не обижен ни шаровой, ни плющеный клюв. Но порой путает любимые блюда подруг — и мечет бусины, вдовые запонки, ярлычки с бананов и апельсинов, трамвайные билеты, гривенничек…

Сойдя в срочное — по непроникновенное ухо и докатываясь до препинаний, Павел Амалик спешит — освежать звоном и зовом неподдающихся искусников, компьютерную подмогу, и докучать оком гнева — циферблату, и натянутой губой — черной чаше с вензелем.

— Муся?! А кто это — Муся? — встрепенувшись от срочного и промокнув салфеткой капель во лбу, справился покровитель.

— В самом деле, вам любопытно? — удивилась Беззаветная и, придвинув скоросшиватель, сдувала щепу или снимала ножом нагар. — Я часто объясняю — кто, но вы уточняете и перепроверяете. У вас не каждый день абсолютный слух, но замечается реакция! Муся — старейший представитель моего дома.

Милейшая Б., почему человек, вырвавший из себя всю кабалу, кроме пустого сердца… и косые взоры Амалика выкашивали в полушариях на стене — целебное горное пастбище, краснополый от земляники припек с ручейком, чтоб на минуту полуумиротвориться в негах… Почему добровольному голодранцу не выбрать свои блаженства — из воздуха? Бродя по городу, пить дыхание девы-розы и девы-фуксии и мысленно целовать кусту, этой ярмарке невест — кончики листьев и перстни! Дегустировать остросюжетный газ парфюмов и флиртов… Вдохнуть досуха, до сажи — хищные круги кофе и до инея — неон утра, меж выхлопами которого дородница-кофейня швырнет ему в нос… вышлет воздушным приветом — дозревающий шоколадный, миндальный, поднимающийся клубничный и желейный нимб торта… Минуя уже ресторацию, отчего не потешить себя — скрипящим, глазурованным от жара гусем, в пересчете на наши деньги — пробивающими окна горшками благоуханий? Проходящий орленок с сигарой надует едкость Гаваны и гаваней, пряность пляжей и галлоны моря. Абстинент… аскет… наш малый — избранный, счастливец праздный — поймает во вздыбленной траве парикмахерские цикады газонокосилки и настой, взвар, полынь, бальзамин, лаванду, вино, елей… Можно стать безмолвным рыцарем, телохранителем, слугой femme fatale или погубителем чести — и шикарничать целый… не миг ли — и жизнь, и вся fatale? Фактор времени не укротит миг радостей. Войти в желчь дыма, в окно, выкипающее — письмом без адреса, с накомарником вместо марки… Но эфир перехватит кирзовый дух гудрона: раскатывают и удлиняют — столицу несомненного, где улицы дивно путаются, и московские переливаются в римские и парижские и впадают в пражские, но с каждой открывается вид на главный собор — Счастье…

— А по субботам Муся имеет обыкновение мыть любимый фикус, — сообщила Беззаветная. — И когда землю трясли стихии, трепали войны и кризисы, и когда земля поднималась со скомканных равнин, то есть из разрух, и, отряхнувшись, оправившись, опять бурлила, добывала, возносила, гнобила, обчищала, браконьерствовала и покупала у неизвестных лиц документы, Муся ждала субботу — и влекла в ванную фикус и, напевая, безмятежно омывала губкой — мужицкие листы фаворита. Единственное, чего коснулось время, — Мусина песнь! Всегда — из вчерашнего радио.

Бесценная Б., стучит сердце покровителя. Будете смеяться, но мне по-прежнему не дается порядочность букв в вашем имени, скачущих, как фальшивый перл под наперсточниками, как кривое коленце с холма на холм… хорошо, что отныне моему языку ни к чему так реять.

Полагаю, вам будет лестно узнать, что едва мне сообщили о вашем прощальном выезде, я не хлопотал о застольной песне, но решил покатать в устах — вашу. Боюсь, вы не вполне смотрелись на примадонну — спесивы и умащены гаммой измышлений и грубых натур, вышедших к ночи — в трущобах и распродаже, к тому же еще растащились, хотя возможности, казалось, закрыты. Вам на голову навязали буколическое простодушие: трудно представить, чтобы вы доброй волей вырядились — в этот на редкость не ваш платок, он-то и подытожил полное вырождение. Впрочем, не стоит вменять вам эпатажный вид — напротив… Запоминая длиннейшую дорогу и ужаснувшись — бессчетным лотам пейзажа, решаешься уморить, умерить прогрессию, вязкость и методичность местности и найти — асимметричное, перевернутую карту — луну и месяц на плавнях, и кроны в траве или птиц на стропилах дня, что в бедном воображении означают — не себя, но симфонию — в списке, и бутыли на жердях салуна, и караулят не звезды небесные, но пригоршни человеков, и в экстазе обрушиваются на пищу. Но чье-то движение — пусть душевное — и выгибают тучу ввысь, и опять — обваливают… Или вас, чьи понятия опрокинуты с ног на голову… которую, упражняясь в мнемотехнике, я соединял — со стеной пыли при кедре ливанском и с зобатым вретищем безумия, и венчал координатами — градусом, слюдой секундой… но, признаюсь, упомянутый путепровод не запекся для меня на земле — скорее, проносился по слиткам вод и первоцветам, по ступицам, карнизам, по стеариновым шпилям и каскам света — и вы были секундой не широты и долготы, а лишь раздутым проселком.

Ваша способность быть не вовремя и не к месту — знаменита: вы и это представление заварили — близ некоего пикантного события. Когда момент заводит и щекочет, я всякий раз отвожу глаза от сторон, из коих мог бы явиться посол неучастия — и вырезать меня. Что мне стоило, услыхав меж приятных сборов — возмущение тишины, опознать ваш стиль — и, подпав под влиятельный, симулировать глухоту, но так неисправимо надеешься — на милые сюрпризы! А подмахивают — берлогу…

Подозреваю, обо мне бы не вспомнили, но за вами не оказалось приданого, чтобы снарядиться — без добровольцев, потому-то поднатужились и восстановили всех благороднейших, кому вы хотя б однажды выписали сцену из книги судеб и удостоверили: числится в завалах… в анналах, скопировали правительственную грамоту и впускающую сквозь брандмауэр ксиву — или умело отбили запрос. Сошел час расплаты! Шепну: наше большинство не зажглось — ни призывами блатаря второго паспорта, ни просьбами параллельных дарственных и накладных, припечатанных — вашей ручкой. Но я, не в силах свернуть неизменный простор груди и подозрение, что мое творческое начало недовостребовано… я явился, застав, между прочим, пред вашим походным сундуком… вашей влетевшей в трапецию каретой — сухоглазую троицу подруг по выпиливанию Слова — из распоясавшихся излишеств, перепроизводства, невоздержанности: навстречу пуристам, стилистам, а также тройку сверхдальних сородичей, больше похожих — на злостных должников. Зимний коренник — побит не то ядрами глупости, не то яблоками горы, и два запущенных пристяжных, не увившие вас венком, но себя — алчбами, сокрушались в одностороннем порядке, что не виделись с вами — сто лет, чем явно спихивали ссуды волхвов — на нас, и инструменты голосов их фальшивили, музы не наставили игроков — в игре, и знакомились ли вообще? — зато инструменты тел трещали от пороков. Похоже, и меж собой они не виделись — больше века, ибо изрыгали радостные приветствия, сколь кощунственные, столь и козлоязыкие, пускали друг в друга — зверя, шумно запрашивали успехи и тестировали ваш недужный антураж — будоражили в ощущениях. И когда б не коллеги по дублям, эрзацам, подделкам, кто вкрутили форвардам тихой охоты — ваш дормез, надежность его закупорки и прочую гладкость трассы, они, пожалуй, не вспомнили бы, зачем скопились. Кажется, века невстреч сии нестареющие тоже отсчитывали от обильных прощаний — не то с общей праматерью, не то с идолопоклонством.