Ожидание высматривало более сытную пристань, дом без окон, без дверей, хлебный мякиш, горку риса, потому что ютится где хочет, и не почтет ли надежнее — номер четвертый, Старую Туземку, и уже очиняет — ехидным благовременьем, из которого кукла-сидень, нездешняя старуха, замасленная оцепенением, все так же безответно протягивает навстречу мужам науки — дело редких рук своих: птаху далматин, предлагая снять с нее черные печати.

— Неловкое движение, вероятно — нарочитое, — подчеркнул Амалик, — и локоть врезан в хрупкую грудь стеллажа. Звон и ряска осколков сползают с сонливой подземной реки — на земной настил. Осыпали со стеллажей клипсы, вырывали палеты и планшеты — их сердца, со странным одушевлением рвали — и топтали.

— Анналы переведены в технику мятой бумаги, — доложил Бакалавр. — Вброшены в увлекательное искусство оригами. В самолетостроение.

— Я же, найдя, что отнюдь не все проницаемо и расположено смешаться друг с другом, отважился противостоять. Заслонял, препятствовал, но выяснилось — празднующие не любят, когда размахивают руками так часто, как власти — благом народа, и решили обуздать присвоившего частоту — его же шарфом. И на этом вязании фарша… шарфа… фарса… — неожиданно споткнувшийся о слова Амалик менял кожи на чуть не пунцовые и, вконец распустившись, с вызовом признавал: — Так открепили, что кое-что потоптанное — и на моей душе! Меня украсили гематомами.

— Фонарями, которые не нуждались в вашем сиянии, — подхватил безнадежный. — Синюхами и фингалами. Пломбирами, бланшами… — и предполагал почти дружелюбно: — А может, не ряска трещин слетела с реки, но бури вашей души выкипели наружу? Мой брат в учении вечно перебегает столбовые — под колесами, но когда его осадили неблагоприятным прогнозом, он скромничал: я не такой воротила, что меня необходимо давить… Вот и вас зацепили — только протекторы дней и бабочки, пожирательницы одежд… жаль, что им не пришелся — шарф. Но остальное в меру гладко.

— Боевой операции — уже пару недель! — запальчиво оправдался Павел Амалик. — Тогда я был моложе… произнесите: пас-си-онарий. И мне помогали: примочки и кое-какой грим… Между прочим, руководство тоже вознамерилось — рассыпать казус, поскольку не входит в ареал университетское — и даже не примыкает, но с нашей набережной все же вспучилась нехорошая рябь. И спешат смешать с ремонтом и выбелить…

Бакалавр терзает и обкатывает свои ответы — немолчному Амалику, приближает к идеалу, настойчиво идеализирует, и не боится — сентиментальных и жестких версий, а устаревшие и неубедительные — скомкать в архив, но вполне вероятно — заражен или передразнивает — сидящего на хозяйстве. Затоваренного, кто перебирает свои дива, складывает в планер и в сорванную крышу — ибо обречены вспорхнуть пернатой флотилией, путешествовать на перекладных — на сползающем с вершин леднике, покатившемся кремне, на плывущих по ветру семенах и клочьях шерсти, на вынырнувших из воды веслах и скачущих с вывески на другую буквах, на брошенном псу мослаке… прежде брошенном — носителю комплекта… ненадолго пристроиться на летящие снаряд, рюхи, сливовую косточку, пойти в столпе пыли и в золотом зайце — и иссушить, всколыхнуть, умыть благодатным огнем… во всяком случае — уклонение неуместно.

Но можно предположить, что оживлялись — многие, составившие форму Бакалавр, сбросившиеся талантами — тоже давали голос и точили и шлифовали наперехват. И Амалику противостоят — три в одном или шесть… если не отобедают друг другом. Да кто и позвал из Бакалавра — подряд, как не владелец — того, что прольется из блюдец ушей, глаз, братины суши, и требуется — подспорье, эмпиреи…

Но если Бакалавр уподобляется предводителю пропасти — не превращается ли на время в Амалика, не заступает ли на срок — его место? О, драматичнейший из поединков: Амалик, предстоящий — себе, Амалику!

Малая тревога завладевала покровителем бумаг — и отряжала голову в юлу и обносила стороны.

Кто-то знакомый — кажется, здесь! Растворив детали — в общем эскизе, в наползающих перекатах вокзала… А может, нежелательный — рядом давно и прослушивает, и сверяет? Сразу несколько?

Наконец, и Амалик видит в наследнике героев, в потрошителе и обломщике ветеранов — когорту, весь контингент… или мечтает? Ощущает — недозамеченное, надбавочное, лишнее! Деревянная интонация — в кантилене, в эвфонии? Неклассическая хореография — в сечении суеты, скаковое, волоченое? Нечто на правой лестнице, где уже прошли болеющие о Бакалавре и заносились — другие заносчивые… На левой — в приоткрывшем тайнопись перевертыше? Скорее, между старых менял — на сундуках с мороженым и с фантами, выигравшими театральный спектакль и месячник увлекательного катания на трамвае, приголублены — увлекшим боковое зеркало небом… искрошены расшаркиванием горстями зелени из предчувствия или прощания юкк и терновников? Повторяющееся звено — уже мелькавшее… каждодневное — панически участившееся?!

Возможно, бахвал с первосортным обертоном — не в пример Амалику, кто пытается приправить мгновение — подрывной деталью, вбросить — гильзу, опылить непогодой… глашатай священной полноты, полной идиллии — уже прибыл и сам выискивает, кто его ждет, но затерт в сучьях чужих локтей, потерян в чем-то полнозвонном, не склонном к устью, затолкан в невеждах, принимающих за мессию — эпонима: каменную шинель, каковая неутомимо простирает — кепку, тюбетейку, рукавицу, перчатку, тирс, сигару и иной кий, надувая самое гиблое направление… в дуралеях, обтекающих трех продажных старух, и не называют — ни Клото, ни Лахесис и Атропос.

Вступление экспедитора с недовесом перекрыто — вчерашней расклейкой объявлений: Переводим на любой яз… Вошедшими сюда сто лет тому — истуканной четвертой старухой и опечатанной черно-белой птицей, занавесившей крылами — главное…

И не видят в явившей небывалую птицу — явившую чудо…

— Беззащитные уверения прошедшего мира, — уточнил Павел Амалик. — Разве нельзя объявить, что надругались над некрополем? — и непринужденно спрашивал: — Простите неуместное любопытство, но где в вечерок за двумя субботами были вы?

Интерес принимали — все вложившиеся в подпаска чистопородные, уснастившие его резервисты — сеятели и пожинатели, разжившиеся и перебежчики — и, посыпавшись друг из друга, обступали Амалика и тоже интервьюировали, сверлили и не давали исчезнуть:

— Значит, вы думали — вы неуязвимы, герр покровитель?

— А что вам более неприятно? Нащупавший вас хаос — или далматинские стигматы на массе ваших рук и прочей критической м-мм?.. Правда ли, что архив — продолжение ваших собственных тканей?

— Подумайте, чуть что — из одного удадутся семеро, школа «Типичные представители», — раздраженно замечал опрошенный.

— Штурмовики! Экстремалы… — подсказывали непреходящие и окружали, и почти провидели в сдобном предводителе — каплющий соками именинный пирог, медовый кулич или нищую ржаную лепешку, одну на всех — и сочится ржой. — Стервятники. Осквернители праха.

Абонировавшие форму и укупорившие ее — склонностью к подвигам, собственным или вообще, распалялись и предлагали:

— Кровососы, зомби… Кокаинщики.

— Как из горчайшего, напропалую худого часа — толпа непереносимых минут! Как в изъязвивших асфальт гнездах — всегда голодные клювы воды, а папаша-дождь нанимает сотни стройных, что струна, кормилиц — и раз такие вкусные, щедро пичкают море птенчиков — перл за перлом… Слишком много повторяющихся, — упорствовал Амалик. — Так и посрамление архива уродится — еще семижды. Прободение священного хранилища, надругательство, кощунственное преломление метрик и благодарственных писем…

Размашистые, в напусках и припусках, вздувались и проносились вокруг Павла Амалика — полнолунием и головокружением, вихляли и подбрасывали:

— Масоны! Ваххабиты. Головорезы.

— Наверняка суицидники.

Несчастливец покровитель искал загулявшие в тарараме начала несъедобного шарфа, и порывисто поднимал к шевелюре сражения, сраженной архивным прахом или сахарной пудрой, и пытался укрыться от приступа, компрессии, перехода хитроумных.