— Жизнь вообще — улица, кто-то прошел — а мы так и не опознали, кто, зато родили — этот трюизм… Точнее, замечтались у книжных прилавков, — напомнил Павел Амалик. — У которых все же можно успеть с налету перезнакомиться с несколькими претендентами в вожатые. Ухватить абзац, идею, завет, утешение, катрен о родине, срез воздуха, что будет гипнотизировать вас весь день, услышать одномоментно — многоголосие философов, богословов, заливчатых мемуаристов, мотет, речитативы, митинговый крик, бэк-вокал, базар, бивуаки… Жаль, рано или поздно корифей-книгопродавец взволнуется, и придется ретироваться несолоно… кстати! Три кафе, — непринужденно продолжал Амалик. — Успешно разбросаны — на три дороги туда и назад, также безвозвратно глотающие ваши плоты и проливы, можно скептически изучить то и это меню, придирчиво всматриваться в дизайнерское решение зала, в расположение подкрепляющихся, харчующихся, прочесть нарисованную ими фигуру, завернуть в тарелки, заодно констатировать: до сих пор, невзирая на смену властей и режимов, дорожатся ножами и скупятся на чайные ложечки, и придется размешивать чай жирной вилкой. Вдруг подметить, что в солонки пострижены текучие лимонадные сосуды, что мясо в голубце — рисового и лукового окраса и завернуто в нежующийся лист, вероятно, снят — не с капусты, а с тракта. А по залам летят такие существенные мухи, что у них, представьте себе, есть — тень. Можно вообразить себя Римским папой, посетившим благотворительную столовую для неимущих. В дальнейшем походе вдруг обнаружить, что все зазоры здания, напуски коридора, зазевавшиеся площадки лестниц и даже подоконники щедро распроданы то компаниям хот-догов с чизбургерами, то — сотовой телефонной, принимающей плату на карнизе, то рекламе и пропаганде, и копировальным и множительным бюро, и продажам чудодейственных снадобий и мерсери, осыпающих с вас морщины, шишки, кустоды и зарубки низших и высших сил, что открывает еще ряд возможностей…

— Хотите, чтобы я подождал, пока вы определитесь с возможностями? — спросил Бакалавр.

Нежно улыбнувшись, предводитель бумаг поглаживал отдавшую ему свое тепло козу — два чернотропа, влекущиеся с плеч.

— Так я вытягивал детский вечер — все новыми никчемными занятиями, а чуть отстанешь — и тебя мгновенно перешвырнут в хмурое утро, тот скромный нуль-переход, телепортация, и уже надлежит вырваться из снов с их волшбой и могущественными друзьями и тащиться в школу советов. В окрики, плетки, равнения, пугачи…

Ну и путаное, причудливое местечко — этот перевал в горах, меж февралем смертного изнеможения — и мартом нетерпения, меж помраченным и непоправимым, распадок удушливее красильни и раскатист, как пересмешник рассвета, кто взрывает мой сон — проходящими стену, неутомимыми, ненасытными голосами, и велит спохватиться — пора всходить, и советует догадаться: но те беззаботные еще не ложились, это у меня — уже новый день, а салабоны продолжают вчерашнюю вечеринку — так пространны их дни, так неприкрыто длиннее моих, впрочем, мне воздастся — изобильный миг, где стоят внакладку, вслепую, наперехват и насмарку — вчера и сегодня… В этой горной седловине, на этой пересортице всё — скрещенье, сретенье, схождение идущих прочь — и пришедших, или случайное совпадение — лица точны, как вода и роса. Этот несмиренный надел так растушеван трассами сил и стремлений, раздвоенных и учетверенных попыток, полетом шампанских пробок и свадебных букетов, и раскручивающихся лент — киношных или кондукторских, будто из всех тюремных окон разом выставили сюда — решетки, и из кропотливых бухгалтерий и бодряцких проектных бюро вымели — вороха диаграмм, калькуляций, чертежей, планов — и прочую карикатуру, а то трапезные откатили валун всепожирающей ночи — и разом вытряхнули обглоданные косточки… и из всех алфавитов сгрузили изношенные буквы…

А по южной и северной диагоналям карабкаются приказы: гори-гори ясно, чтобы… и на одном холодке роскошно горит белобровая девушка Масленица — и плюется недокушанной кулебякой и рваными потрошками, а на другом припеке запалили — видно, все остальное…

Каждый раз, едва я завижу на плечах у дальних холмов — ковчег весны, так и замру: какую нам вынесут нынче? Та ли это весна, расчесавшая предместья — на белую и синюю магию: молочные переулки, большой приемный день врачующих, поваров, облаков, наковальни переправ и ультрамариновый зоосад: прохождение ланей — велосипедов и самокатов, и голубых пожарных лестниц — в небо, и серебряных ромбов, обегающих — двор, общак трех домов, и шнурованного в лоскутный сумрак мяча, и бутылочного тополя с папиросными цветками «Первое Мая» — и догоняющую спины и седла маленькую хромоножку в стеклянных бусах, которые, как больная повязка, метят сползти на туфлю с двойной подошвой, а три дома, как приболевшие теннисом, поворачивают лазурные окна — за большим шлемом, пущенным с линии первой зари — к черте пречистых третьей и пятой — и вспять?

Или та — с повторяющимся визгливым всхлипом колеса, с заунывным криком: старье берем, что цыганит, отсуживает, оттягивает расшатанную стремянку — строптивый лохмотник-куст без определенного адреса, но со звездами на драных лацканах, вознесенными к сини, и вознесенная солирует меж строптивыми, как черная парикмахерша из Шанхая — под ручку с железным венком, надребезжавшим ей на планшете трамвайного ожидания, на кучном трамвайном эвакопункте — нерасторопный пустырек?

Или — новая, равнодушная к отставшим Весна Неизвестных, где куст родит синих птиц без моего вмешательства?

— Я боюсь выходить в город, где стволы в сотню лап раскачивают ералашный гуд, а я обречен на скитания, — признался Павел Амалик. — Но похоже — меня выманивают! Хочется смазать подошвы — какой-нибудь испорченной лыжной мазью, чтобы не так скользили. Как только меня выжмут на улицу, уже не укрыться от упомянутого мною выше завтра. От спешащих под парусом рваных обоев бедлама, беспорядков, дегуманизации. От катастрофы, мчащей на гончих псах океана. Очевидно — на воздухе, на лицах, на птицах все слабеет и разлетается… да упраздняется проворно!

Лестница студентов катила вверх светящиеся иллюзии и азарт, и нетерпимость, и томила поставленными на взрыватель модами и кричала:

— Ожидалец, уже звонят! Спрос на тебя разбухает с каждой секундой. Всклуби красный гребень своего энциклопедизма!

Павел Амалик, задумавшись, извлекал двумя пальцами из пиджачной почтовой щели у сердца — прямоугольник, заутюжен — в послание, и, откусив глазами верх и спохватившись, снова продергивал в тайник.

— О, если б мне позволили, — умоляюще произнес бумажный попечитель, — выменять завтрашний преизбыток шатаний и беспризорничества — на огрызок сегодня, чтобы отдалить и в конце концов не принять окрысившийся хаос…

Бакалавр, неспокойный, искаженный лихорадкой марта, впесочил неотступному голосу:

— А почему не отшвартоваться от могучего хауса, принадлежащего не вам, а державе или ее свирепости, так что надзирать за эксплуатацией классов, и одергивать коридоры и делать нотации гамбургерам — лишнее? Конечно, в улицах преобладает не Париж, но залегание ресторанов и лавок — выше, чем в школе, и сети добычливее. Ослепят завистников из тундры.

— Но я люблю не завтра, изрыгающее беды на нашу обыденность, а скорбное сегодня, крайнее в моих островах благословенного, сердечного, светлого спокойствия, обрывающегося в…

— Длительность деканонизации, назвавшейся — ремонт, остается неизменной — бессрочна, а если что и помчится стремглав — так отпущенное мне.

— Светлый шопинг! — возгласил нетерпеливый, неубедительный. И начислял сквозь зубы: — Движущиеся картинки в кинематографе и океанариуме — и окоченевшие в галерее, компьютерные клубы, дискотеки! То тут, то там раскинутся поля с футболом и баскетом… — и грассировал: — Идет убор-рочная, стр-ригут мячи. Вжиться в зигзаги и заскоки мяча, прирасти к его приключениям и оторваться от среды, отслоиться от финишных эпизодов… Наконец, проиграть в казино мелкий стресс — на апоплексический! — и напевал: — Мне снится рокот ипподрома, голштинцы, першероны, рысаки, лошаки и шайры, гиппарионы, тарпаны, кентавры… Да, ваша взяла: канун дороже праздника — потому что длиннее… нескончаем — вместо ремонта!