В зрительном зале, освещенном восемью лампами, никого еще не было, и только рассыльный пристава, пожилой ундер, топил печку и подбрасывал в чугунку наколотые щепки. Вся приехавшая в театр интеллигенция толпилась на сцене и в уборных артистов. Из-за колыхающегося зеленого коленкорового занавеса слышались голоса нотариуса и лесничихи, распевающей вполголоса куплет из водевиля, и возглас Суслова, кричащего кому-то:

– Да пошлите вы своего кучера в посад хоть за бутылкой коньяку-то для уборной! Наш жидюга дерет в буфете то же самое и с артистов, что с публики. Ведь этак жить невозможно.

Портал и занавес имели самый убогий вид, хотя посреди занавеса и красовалась налепленная большая лира, вырезанная из золотой бумаги. Портал был выкрашен клеевой краской в белый цвет, и на нем было намалевано какое-то подобие пальмовых листьев для чего-то, впрочем, с крупными красными яблоками – работа Безымянцева. У самой рампы в зале стояло пианино, немного поодаль помещались четыре ряда стульев и затем шли простые некрашеные скамейки без номеров.

Котомцев и Днепровский находились в уборной, то есть в углу за сценой, отгороженном ширмами из обойной бумаги. На столике стояло складное маленькое зеркальце, и по бокам его горели две свечки, вставленные в пивные бутылки. Около зеркальца лежал жестяной ящик с красками для гримировки. Котомцев и Днепровский одевались для спектакля. Перед Котомцевым лебезил на коленях портной Берка и старался надеть ему русские сапоги с голенищами бутылками, но сапоги были не впору и не лезли на ноги.

– Господи боже мой! Что же это такое! Как же я играть буду простого лавочника без русских сапог! – раздраженно говорил Котомцев. – Тебе сказано ведь было, мерзавцу, что у меня большая нога! – крикнул он портному.

Тут же стояли полицейский пристав и лесничий, дымивший папироской.

– Сказано, сказано, – подтвердил лесничий. – Я прямо сказал: сапоги с самой большой ноги.

– Да они влезут, надо их только размочить, – отвечал портной.

– Как они могут влезть, ежели они и на нос мне не годятся! Стаскивай их с меня, стаскивай! Ну, что ты со мной, мерзавец, делаешь!

– Чтоб были сапоги! – топнул на портного лесничий. – Бери на дворе мою бричку, поезжай в посад и откуда хочешь привези сапоги, а то и денег за костюмы не получишь.

– Не поспеет вернуться. Седьмой час. Публика уж собирается. Я сейчас глядел сквозь занавес и видел, как две какие-то купчихи пришли, и за ними молодец свои стулья притащил, – заметил Днепровский.

– Ну, что ж мне теперь делать! – всплескивал руками Котомцев. – Вместо длиннополого купеческого сюртука притащили какой-то дворницкий кафтан, жилетки русской нет и сапог нет! Париков в городе нет. Играю без парика, в своих волосах… Какой же тип выйдет!

– Послушайте… Да возьмите русские сапоги с моего рассыльного, – предложил пристав. – Он здесь в театре печки топит. У него ножищи преогромадные.

– Батенька! Вы меня спасаете! – воскликнул Котомцев.

– Зови сюда моего рассыльного Антипова! Пусть придет сюда и снимет сапоги! – отдал портному приказ пристав.

Портной побежал.

– Стой! Стой! – остановил его Днепровский. – А сюртук или сибирку можно снять с того молодца, который пришел сюда давеча с купчихами и принес стулья. На нем именно такой костюм, какой для роли Льва Краснова требуется.

– Да неужели?! – радостно вскинул на Днепровского глаза Котомцев.

– Две капли воды.

– Так слышишь! Рассыльного моего сюда и позвать этого самого молодца! – прибавил портному пристав.

Через минуту явился рассыльный. Рассыльный вытянулся в струнку.

– Антипов! Сними свои сапоги и дай барину на вечер, – сказал пристав. – А сам можешь в его сапоги переобуться.

Рассыльный разулся. Сапоги пришлись Котомцеву впору.

Разыскали и купеческого молодца.

– Две капли воды – то, что мне нужно! – радостно воскликнул Котомцев при виде его сюртука. – Послушай, любезный, мне вот надо играть простого русского лавочника, а сюртука подходящего у меня нет…

– Ему сказано-с… Он согласен, – перебил Котомцева еврей.

Молодец тряхнул волосами, снял с себя сюртук и стал надевать пиджак Котомцева.

– Эх, жилетка-то у тебя хороша! Может быть, и жилетку дашь надеть? – спросил Котомцев.

– Сделайте одолжение…

– Ну, вот и отлично. А сам ты можешь в мою одежду одеться, сесть в театре на скамейку и смотреть, как мы будем играть.

– Благодарим покорно.

– Чей ты? – спросил молодца пристав в виде приветствия.

– Из лабаза Мавры Тарасьевны Порфирьевой.

– То-то рожа-то знакомая! Ну, ступай.

– Голубчик, Вадим Семеныч, добудьте ему в кассе билетик на место да, кстати, узнайте, как сбор, – обратился Котомцев к лесничему.

– Давеча всего было двадцать семь рублей, перед тем как лампы начали зажигать в театре. Я справлялся, – ответил Днепровский, ероша себе белой краской брови и делая их седыми.

– Плохи наши дела, плохи! – вздохнул Котомцев, надевая на себя длиннополый сюртук. – Уж ежели в первый спектакль не будет хорошего сбора, то что же в последующие-то спектакли станет очищаться товариществу?

– Ну, с рук порядочно билетов продали, я думаю, – сказал пристав.

– И с рук на пятьдесят рублей не продали. Театр далеко от города. Чуть не у черта на куличках. Чтобы дойти до него, нужно полторы версты грязь месить. Эх, жизнь актерская!

И Котомцев снова тяжело вздохнул.

Актрисам под уборную была отведена контора мыловаренного завода, кроме прихожей, – единственная комната в здании, но неудобство этой комнаты заключалось в том, что из нее не было выхода на сцену. Дабы загримированным актрисам не проходить на сцену через театральную залу, в уборной была сделана дверь из окна, то есть к окну из комнаты и на дворе из окна были сделаны из досок по четыре ступеньки, и актрисы должны были выходить в окно на двор и перебегать по двору сажен восемь до двери, ведущей со двора на сцену. Неудобство было страшное, и с ним только и можно было примириться при сухой погоде. Перебегать приходилось не иначе, как накинув на себя верхнее платье. От окна уборной до двери на сцену, впрочем, проложены были по двору доски.

– Как вы зимой на святках здесь во время спектакля одевались и переходили на сцену? – спрашивала лесничиху Котомцева.

– Ох, уж и не говорите! – отвечала лесничиха. – Я сейчас же и простудилась, и целую неделю прохворала. Оттого на святках мы и ставили только один спектакль, а ведь предполагалось два. А мороз в день спектакля стоял, как назло, трескучий. В зале некоторые сидели даже в шубах.

– А вы бегали на сцену через окно и потом по снегу?

– Вообразите, милочка, да… но в половине спектакля уж не выдержали и стали переходить, закутавшись в платки, через залу.

Котомцева покачала головой и сказала:

– Ну, мы-то уж терпим все муки, чтоб кусок хлеба себе заработать, а вы-то, люди со средствами, чего себя мучили?

– Охота пуще неволи… – весело дала ответ лесничиха.

Сначала в уборной у дам сидели и стояли только что представленные им два юноши – сын головы и сын кабатчика Подседова, а также и мировой судья Георгий Григорьевич Шилка – мужчина хоть и пожилой, но прилизанный, примазанный, с бакенбардами, подобранными волосок к волоску, и в золотом пенсне на носу. Юноши хоть и просили познакомить их с актрисами, но в присутствии их только молчали и вздыхали, а мировой так и сыпал комплиментами. Вскоре, однако, актрисам нужно было одеваться, и лесничиха, которая играла в водевиле, в конце спектакля увела мужчин из уборной.

Мировой, выйдя из уборной, тотчас же переменил тон.

– Никакого успеха не будут здесь иметь, даю вам слово… – сказал он лесничихе.

– Отчего?

– Помилуйте, какие это актрисы! Говоря между нами, это прачки какие-то.

– Ах, что вы!

– Да конечно же. Я летел сюда заранее, стремился, думал найти элегантных, грациозных женщин, кокетливых, а это, это…

Мировой замялся.