– Голубушка! Как я рад, что вы согласились играть! – восклицал Котомцев, протягивая руку лесничихе. – Дайте вашу ручку поцеловать за это.

– Что я могу, от того я никогда не отказываюсь. Я уже сказала, что я друг искусства, друг артистов, – отвечала лесничиха. – И вот, господа, мое приглашение: мой дом – ваш дом. Всегда, во всякие часы, милости просим к нам, и я и муж будем очень рады. Репетиции даже можете у нас делать, чтобы не ездить каждый раз на мыловаренный завод. Ведь он за городом.

Актеры кланялись и благодарили.

Вбежал нотариус. Он был запыхавшись и, наскоро познакомившись с актрисами, проговорил, еле переводя дух:

– Сейчас схлопотал стулья для театра у головы. Две дюжины стульев дают из ратуши, две дюжины из училища. Привозить их будут в театр каждый раз перед спектаклем. Лошадь для перевозки дает наш кабатчик Подседов. Мебель для сцены получим с винокуренного завода из хозяйской усадьбы. Хозяева по зимам ведь не живут в усадьбе – и вот я уговорил управляющего. Есть и мягкая отличная мебель, есть и жесткая. Управляющий просил только, чтобы поосторожнее, чтобы не поломать.

– Спасибо тебе, милейший Евлампий Петрович, спасибо!

Котомцев раскрыл свои объятия, заключил в них нотариуса и звонко поцеловал его.

На следующее утро была репетиция в «театре». По улицам посада бегал рассыльный жиденок из типографии и расклеивал афиши на видных местах. В кассе, то есть в сенях мыловаренного завода, где были две двери – одна в бывшую контору завода, а другая в самый мыловаренный завод, а ныне театр, сидел за столиком сам содержатель типографии, отпечатавшей афиши, еврей Аарон Моисеевич Варганчик. Это был пожилой человек с необычайно длинной и косматой бородой в проседь, в гороховом потертом пальто и черном плисовом, значительно уже побуревшем картузе. Афиши он только при тех условиях и согласился напечатать в долг, чтоб самому сидеть в кассе и взять из сбора за проданные билеты первые деньги за напечатание афиши. Тот же Варганчик откупил у артистического товарищества и вешалки для сохранения верхнего платья, буде ежели кто из публики пожелает раздеться. Сам Варганчик обязался вбить гвозди в стену в сенях, приставить людей, за сохранение верхнего платья брать пятиалтынный, а товариществу выплачивать из этого пятиалтынного пятачок. Театральная зала была очень неприглядна, имела закоптелые бревенчатые стены, подшитый досками закоптелый потолок и походила скорей на этапное помещение для арестантов. Зал отапливался большой печью, где был вмазан громадный котел, и двумя чугунками, от которых через всю залу шли железные ржавые трубы, привешенные на проволоках к потолку. В глубине зала, на противоположной стороне от печи, была сцена. Два плотника стучали топорами и делали к сцене портал, прибивая дюймовые доски, но это не мешало на сцене происходить репетиции. Репетировали водевиль «Дочь русского актера». Лесничиха, не успевшая за ночь выучить роль, читала ее по тетрадке. Учитель, согласившийся безвозмездно суфлировать на репетиции и на спектаклях, не мог сегодня суфлировать, ибо до полудня был занят в школе. Суфлировал Котомцев. Он сидел с книжкой на опрокинутом ящике спиной к зрительной зале и говорил лесничихе:

– Попробуйте без тетрадки… Попробуйте без суфлера… Ведь роль вы все-таки сколько-нибудь знаете.

– Нет, нет, не могу… – отвечала лесничиха. – Я до тех пор не могу идти по суфлеру, покуда совершенно не выучу роль. И, добрейший Анатолий Евграфович, я вас убедительно прошу завтра поставить декорацию на сцену. Никак я не могу репетировать без декорации, я собьюсь на спектакле, а ведь уже спектакль послезавтра.

– А я хотел просить вас позволить завтрашнюю репетицию устроить у вас на квартире: ужасно далеко ходить сюда нашим актрисам. Извозчики дороги, а грязь непролазная. Сегодня моя барынька даже калошу завязила в грязи, стала ее вытаскивать и вся, вся перепачкалась.

Лесничиха замялась.

– Дом мой всегда к вашим услугам, но как же декорации-то? Ей-ей, без дверей я не знаю, куда мне уходить и откуда выходить, – сказала она.

– Полноте, что вы! Суфлер подскажет, куда вам уходить, режиссер за сценой двери отворит. Наконец, в день спектакля у нас будет настоящая репетиция.

– Генеральная?

– Да, да… Генеральная, – улыбнулся Котомцев. – Можете даже в костюме репетировать.

– Ах, это непременно надо, непременно! Ведь это водевиль с переодеванием. Я должна рассчитать время, в которое могу переодеться. Ну-с, будемте продолжать.

– Пробуйте играть без тетрадки… – приставал Котомцев.

Лесничиха попробовала, но сбилась и опять взялась за тетрадку.

– Хорошо, хорошо… Чего вы? Идите по суфлеру… – ободрял он ее.

– Нет, нет, нет. Без тетрадки я уж буду завтра.

Кончили репетировать водевиль. Актеры бросились в кассу. Там уже у столика стояли Котомцева и сожительница Днепровского Гулина.

– Ну, что? Как? На много ли билетов продали? – спрашивал Котомцев Варганчика.

Тот приподнял густые брови и пожал плечами.

– Вообрази, всего только на полтинник, – отвечала Котомцева. – И в самом деле, кого заберет охота тащиться такую даль по грязи в театр за билетами!

– Ах… – улыбнулся еврей. – А вы еще хотите, чтоб я дал вам на выкуп вашего гардероба сорок рублей.

– Но ведь мы, Аарон Моисеич, отдаем вам вешалки, от которых вы и можете удерживать нашу треть дохода.

– Какое тут вешалку, ежели публика не будет!

– Да как же не быть-то! Ведь год здесь спектаклей не бывало.

– Ничего не значит. Здесь публика не такая. Зачем ей спектакль? Откройте винная лавка – и со всех сторон народ набежит.

– Никогда я не поверю, чтоб в первый спектакль не было хорошего сбора, но билеты, разумеется, будут брать в день спектакля, – говорил Котомцев.

– Нет, вот что надо сделать. Надо билеты продавать в посаде у кого-нибудь в лавке. Вот, например, у Глоталова в суровской лавке. Глоталов с удовольствием за это возьмется, – сказал нотариус.

– Пхе… А я этого не позволю… – заговорил еврей.

– Отчего?

– Должен же я за афиши деньги получить.

– Ты и получишь от Глоталова.

– Нет. Так нельзя.

Еврей крутил головой.

– Ну, а я покажу тебе, что можно. Давай сюда билеты и пошел вон из-за стола! – крикнул на него нотариус.

– Не ссорьтесь, не ссорьтесь с ним, Евлампий Петрович, – остановил нотариуса Котомцев. – Зачем ссориться? С Аароном Моисеичем лучше же в мире жить. Вы, Аарон Моисеич, можете так же продавать билеты, но только в вашей типографии. В следующих афишах вы даже так и печатать будете: «Билеты можно получать в типографии».

– Ну, это совсем другова дела. А сколько проценты за комиссию?

– Какая же тут еще комиссия? Вы наш контрагент, мы сдали вам вешалки…

– А буфет сдали Подседову, а не мне…

– Ничего мы еще не сдавали. Дадите вы подходящую цену, так и вам отдать можем.

– А сколько вы хотите за буфет от спектакля? Но чтоб последнего слова!..

– После, после поговорим. После репетиции… Вон учитель приехал. Сейчас начнем «Грех да беда» репетировать.

Учитель подходил к кассовому столу, здоровался с актерами и говорил:

– Два билета по семидесяти пяти копеек для нашей попадьи и поповны…

– Ура! Два рубля в кассе сбора! – крикнул Суслов, комически присел на корточки, стал себя бить руками по бедрам и запел «кукареку».

Следующая репетиция, приходившаяся накануне спектакля, в субботу, была у лесничихи. Сам лесничий Вадим Семенович Гусин вернулся уже из отъезда и следил по сценариусу за выходами. Это был пожилой добродушный человек типа отставного военного с седой щетиной на голове, в усах и бакенбардах, коренастый, неладно скроенный, но крепко сшитый. Он был в венгерке нараспашку и с непрерывно дымящейся папироской, вправленной в черешневый мундштук. Вернувшись домой вчера вечером, он вечером же съездил в гостиницу, где остановились актеры, познакомился со всеми, со всеми выпил водки и уж Суслову, понравившемуся ему своими прибаутками, говорил «ты». Котомцеву, как распорядителю актерского товарищества, он прямо сказал: