– Господа! Пожалуйста, не угощайте его… Ведь ему еще ответственную роль в водевиле играть… – упрашивал он пристава, купца Глоталова и кабатчика Подседова. – Ну что хорошего, если из-за него придется водевиль отменить! Лучше же вы после спектакля с ним выпьете. Егор! Ради Создателя не пей больше, – обратился он к Суслову.

– Да ведь и то не пью, – отвечал тот, покачиваясь.

Лесничий посмотрел на него и покачал головой.

– Я уж и то стараюсь его зельтерской водой и чаем отпаивать, но не пьет, – сказал он.

– Да что вы ко мне пристали! Будто я не знаю своей препорции! – говорил Суслов.

К нему подскочила лесничиха.

– Послушайте, Суслов… Я ухожу одеваться для водевиля, но если вы будете в мое отсутствие еще пить, будете пьяны – я не буду с вами играть и навсегда рассорюсь.

– Матушка, голубушка! Егор Суслов никогда не бывает пьян, а только выпивши! – воскликнул Суслов. – Ручку, голубушка!

И, схватив руки лесничихи, он стал целовать их мокрыми губами.

– Ну, смотрите же! – погрозила ему лесничиха, убегая со сцены.

– Не беспокойся, не беспокойся, Оля! Капли больше я ему не дам выпить! – крикнул ей вслед лесничий.

Дело происходило перед последним актом драмы.

– Ну, что ж, убивать теперь жену будете? – спросил Котомцева пристав, улыбаясь.

– Да, убивать. Самый горячий и трудный для меня акт.

– А не боитесь, что я вас за убийство в кутузку? Хехе… Ну, идите, идите… Убивайте.

Последний акт понравился интеллигентной и не интеллигентной публике. Котомцева вызвали несколько раз. Он выходил с женой.

В антракте кабатчик Подседов подносил Котомцевой тарелку с фруктами и шутил:

– Позакусите-ка, после смерти-то лютой, сударыня, яблочком. Отлично оно, воскресши-то из мертвых, яблочком побаловаться. А куда вы ей нож всадили, почтеннейший? Супруге-то то есть?

– Предполагается, что я ее зарезал, – отвечал Котомцев, сдирая с себя наклеенную бороду.

– Так, так… Да… – бормотал Подседов, прищелкивая языком. – А и то сказать… Конечно, все это игра, нарочно. А попадется, вот, мужу и в самом деле вот этакая ягода в жены, так что ты с ней поделаешь иначе? За неволю ножом пырнешь. Грехи! – прибавил он, вздохнув.

Водевиль «Дочь русского актера» очень понравился всей публике. Суслова кое-как уберегли. Он хоть и был пьян, хоть и покачивался, но публика была от него в восторге за выкидываемые им, говоря театральным языком, «крендели», или «колена». Его и лесничиху принимали просто на ура. Аплодисментам не было конца.

Лесничихе мировой судья поднес букет живых цветов, что было, впрочем, очень бестактно по отношению к приезжим актрисам.

Спектакль кончился, актеры разгримировались и первым делом бросились в кассу считать сбор. Явились и мужчины, и женщины. Там уже в сторонке за столиком сидел Котомцев, освободившийся после первой пьесы, и проверял у еврея Варганчика проданные билеты. Всего было продано на сто шестьдесят с чем-то рублей. Актеры ожидали лучшего сбора и приуныли. Варганчик тотчас вычел семь рублей за напечатание афиш и восемьдесят рублей, посланные им в Петербург на выкуп гардероба Котомцевой и Безымянцевой. Прокат ламп и освещение, также поставленное Варганчиком, покрылись платой за буфет и долей дохода от вешалок. Приступил и суровщик Глоталов, требуя себе за три куска коленкору, пошедшие на занавес, но Котомцев ему денег не дал, сказав, что заплатит после следующего спектакля. Нужно было прежде удовлетворить нуждающуюся актерскую братию. Все просили себе на сапоги, а Суслов, кроме того, и на брюки. Котомцев выдавал кому пять, кому шесть рублей и остался сам ни при чем, а между тем приставал портной Берка и требовал четыре рубля за костюмы, поставленные на сцену. Берку пришлось укротить полицейской властью и отложить уплату за костюмы до следующего спектакля.

– Первый спектакль, и нет полного сбора. Как хотите, а это хорошего нам не предвещает, – говорил Котомцев лесничему.

– Ну, не скажите. Ведь не все еще знают о спектаклях. Надо будет разослать афиши на заводы. У нас близ посада есть несколько небольших заводов – вот на кого можно в праздники рассчитывать. Управляющие, приказчики, механики. Кроме того, и погода сегодня была сомнительная. Она много повредила сбору, – утешал Котомцева лесничий.

После спектакля в зале убрали скамейки, поставили стулья у стен, и начался танцевальный вечер. Публики, однако, осталось на вечер едва половина. Тапер Кац заиграл вальс, играл он его долго, но публика стояла и сидела и выжидала, кто начнет танцевать первый. Наконец нотариус пригласил лесничиху и прошелся с нею два-три тура. За нотариусом к лесничихе подскочил с приглашением техник с винокуренного завода, но лесничиха сказала ему:

– Что ж я одна-то буду вертеться! Просите кого-нибудь из других дам, а я уж с вами потом…

Техник перебежал к дочке головы. Та долго отнекивалась, но все-таки сделала тур вальса, сбилась и попросила посадить ее. Тапер заиграл кадриль. Танцевали сын кабатчика Подседова с дочкой головы, мировой судья с лесничихой, сын головы с дочкой пристава. Нотариус долго искал себе даму, подходил к Котомцевой, к ее сестре, к посадской акушерке Молотковой – все отказались танцевать, и, чтобы составить мировому судье визави, он еле-еле упросил протанцевать с ним жену аптекаря, хотя и молодую, но очень толстую польку. Танцевальный вечер, очевидно, не клеился.

– Напрасно вы отказывались от кадрили. Здесь нужно жить с публикой в общении, тогда только и можно рассчитывать на какой-либо успех, – шепнул жене и свояченице Котомцев.

– Как мы можем танцевать, ежели у меня и у сестры сапоги худые! – отвечала ему также шепотом жена. – Что хорошего, ежели подошва отлетит? Да и так в танцах ноги видны.

А между тем в зале и в буфете красовались уже налепленные на стенах рукописные афиши, возвещающие о втором спектакле, назначенном в среду. Афиши гласили, что представлены будут комедия «От преступления к преступлению» и сценка «Картинка с натуры». Варганчик в буфете предлагал уже и билеты на этот спектакль, но билетов никто не брал. Пристав подошел к Котомцеву, по-военному повел плечами и, кивая на афишу, спросил:

– Тоже что-нибудь с убийством?

– О, нет! Обе пьесы превеселые, – отвечал Котомцев.

– Ну, то-то. Да что бы вам оперетку с пением и танцами…

Пришлось опять отвечать:

– Труппы нет, хора нет, костюмов нет, да даже и нот не имеется.

– Жалко. Будь оперетка – ручаюсь вам за полный сбор.

Кадрилью танцевальный вечер и кончился. Тапер заиграл польку, но танцевать уже никто не пошел. Интеллигенция уезжала домой. Просились домой и актрисы. Из буфета выскочил совсем уже пьяный арендатор бань Бубенцов и прошелся без музыки по залу казачка, но пристав тотчас водворил его обратно в буфет. Тот кланялся и говорил:

– Я, ваше благородие, и на среду взял билет. Пущай от нашего брата пользуются. Я, ваше благородие, даже вот как… Я сейчас сказал актерам: пусть ко мне даром в баню ходят. Жертвую!

Нотариус и пристав дали свои экипажи, чтобы перевезти домой актрис. Актеры остались еще в театре. Суслов, совсем уже пьяный, тащил сына головы покупать билет на следующий спектакль. Сын головы отнекивался и говорил, что у них в среду будут поминки по тетке.

– Так ведь поминки-то утром будут. Ты поминки-то справь, а потом приезжай сюда, – говорил ему Суслов.

– Нельзя. Папенька на дыбы встанет. Он у нас строгий.

– Ну, так хоть билет-то купи, а там кому-нибудь передашь его.

Сын головы пожал плечами и купил двухрублевый билет.

– Мишка! Ну, а ты-то что ж?.. – приставал Суслов к сыну кабатчика Подседову. – Бери и ты билет.

– Я тоже у них на поминках, – отвечал молодой Подседов.

– Ах, черти! Что же вы меня-то к себе на поминки не зовете?

– Сделай милость, приходи. Мы всем рады, кто тетенькину душу помянуть придет, – откликнулся сын головы.

– В котором часу? – спросил Суслов.

– Да после обедни. У нас большой поминальный обед будет.