– Нет, нет, господа… Я не согласен… Попробуем первый вечер так, без названия…

– Тогда нельзя ли так прибавить, – предложил Днепровский, – «Артистический музыкально-литературнобалетный вечер». Ведь Даша-то ваша будет же танцевать качучу. Все-таки для расцветки афиши лучше будет.

– Качучу мы и так поставим в красной строке, – сказал Котомцев.

– Красная строка само собой, а слово «балетный» само собой.

– Да, да. Надо все сделать, чтоб больше сбора взять, – поддержала Днепровского сожительница его Гулина. – Вам хорошо рассуждать, коли вы и Безымянцев взяли уже из сборов восемьдесят рублей на выкуп гардероба, а мы с Алексеем Павлычем только на сапоги двенадцать рублей получили да от вчерашнего сбора, словно Христа ради, пять рублей на двоих.

– Позвольте-с… Ежели мы взяли сорок рублей на выкуп гардероба, то ведь это же пойдет на общую пользу, – вмешалась Котомцева. – Завтра придет мой гардероб, и мы можем ставить ковровые пьесы, стало быть, у нас будет разнообразный репертуар. Не могу же я, например, в «Роковом шаге» играть в ситцевом платье.

– Верно! Ну а зачем же ты, взявши на гардероб, взяла и на сапоги? Или потому, что муж – распорядитель товарищества? – попрекнула Котомцеву Гулина. – Что ты первосюжетная, так тебе все можно? Тебе можно, а мы без денег сиди.

– Ах, боже мой! Да не могу же я играть в сапогах, которые есть просят.

– Пожалуйста, матушка, не разговаривай. Знаем. Своя рука – владыка у вас. А мне в субботу не на что было баранок купить к чаю, и я должна была у коридорного пятиалтынный занять. Нет, уж как хотите, а делайте так, как Алексей Павлыч предлагает.

– Неудобно будет. Ну что такое музыкально-литературно-балетный? – доказывал Котомцев. – Тогда лучше я вот как напишу: «музыкально-литературный вечер с балетными танцами», а затем качуча в красной строке. Согласны, господа?

– Согласны, согласны… – откликнулись со всех сторон.

Послышался стук в дверь. Вошел хозяин гостиницы купец Подковкин. Это был рыжебородый пожилой человек с красным лицом и лысиной, облаченный в серый пиджак нараспашку, из которого выпячивалось довольно объемистое чрево с покоящейся на нем часовой цепью. Помолившись в угол на икону, он поклонился и сказал актерам:

– Чай да сахар!

– Милости просим. Прошу покорно садиться, – отвечал Котомцев и спросил: – За деньгами, должно быть, пожаловали?

– Точно так-с, – кивнул Подковкин, присаживаясь на освобожденный для него Сусловым стул. – Кто за чем, а мы все за деньгами. Нельзя ли, господа актеры, хоть сколько-нибудь? Ведь уж одиннадцатый день живете… опять же еда и питье… По буфету забираете… а не видали мы от вас ни копейки.

– Погодите, любезнейший, дайте разыграться хорошенько, – проговорил Днепровский.

– Да неужто в три-то раза не могли разыграться? Ведь уж три раза играли. У меня цирковые актеры в прошлом году стояли, так те хоть и немцы, а каждую неделю платили исправно.

– Расходы ведь у нас были порядочные на обзаведение в театре – ну, вот сборы и ушли на них, – прибавил Котомцев.

– И у цирковых немцев были расходы. Одного зверья что приходилось кормить! Медведь был, осел, пять лошадей, обезьяны, однако, как счет подашь, они честь честью…

– Конечно, у нас лошадей и зверей нет, но вот за занавес надо было заплатить, за лес для скамеек… Лампы…

Подковкин переменил тон.

– Мели, мели больше! – сказал он, махнув рукой. – Заговаривай зубы-то! Будто я не знаю! Глоталову до сих пор за ситец не заплочено, что для занавеса брали; сын головы лес тайком от отца прожертвовал.

Котомцев сконфузился, но произнес:

– Другие расходы были. Вот наши дамы, например… Им нужно было костюмы себе справить. Нельзя кой в чем выходить на сцену!

– Так-с… – кивнул хозяин. – А у кого ж костюмы заказывали? Что-то не слышно.

– Из Петербурга приедут. Вот завтра ждем.

– Так-с… А вот, по-нашему, прежде, кажись, нужно было бы в гостинице отдать.

– Погоди, братец, погоди. Все до копейки получишь, – хлопнул хозяина по плечу Суслов.

– Знаем, да когда-то еще улита едет, да приедет. А сегодня нельзя ли хоть красненькую? Ведь вчера, поди, пособрали что-нибудь?

– Плохо, Артемий Кузьмич, очень плохо. Вчера целый день дождь лил, – сказал Котомцев и спросил: – Артемий Кузьмич, кажется?

– Так точно. А что плохо, так мы этому непричинны.

– Дождь…

– А в позапрошлый театр и дождя не было, а тоже было плохо. Жена моя была ведь у вас, так видела. И опять будет плохо. Не то нам нужно здесь. Вот ежели бы на арфе умели… да песни петь, да в костюмах русских были или бы тирольцами, так взял бы я вас к себе в трактир, и сидели бы вы в моих номерах на моих харчах в лучшем виде, а что на тарелку соберете с гостей за пение, ваше бы было.

– Мы актрисы, господин хозяин, а не арфянки. Это совсем другая статья, – вставила свое слово Безымянцева.

– Артистки… Служим искусству… – прибавила Котомцева, вся вспыхнув.

– Понимаем… Очень чудесно понимаем. Но для арфянок-то в нашем месте повыгоднее будет. Что такое разговорная игра? Это не по здешнему месту. У нас любят, чтоб вот пение было… Чтоб вот русскую пройтись… трепака…

– Ну, уж что делать… Ничего не поделаешь… Каждому свое… – развел руками Котомцев.

– Свое-то свое, а нам-то каково, коли вы будете здесь в номерах стоять, пить, есть, а с театра ничего не получать!

– Вот в среду в ратуше вечер устраиваем.

– Коли разговорная игра будет – и в ратуше немного возьмете. У нас этого не любят. Что канитель-то слушать!

– Танцы, танцы, господин хозяин, в костюмах… – кивнула ему Гулина.

– Вот это дело десятое. А теперь, господа, нельзя ли хоть красненькую с вас получить?

– Да уж потерпите до среды, – сказал Котомцев.

– Э-эх! – вздохнул хозяин. – Неужто уж красненькой-то нет? Кажется, уж немного прошу. Пошарьте… Ну, куда вам деньги-то? Ведь потом у меня все равно будете пить и есть в долг.

Котомцев переглянулся с товарищами и сказал:

– Вот восемь рублей у меня есть. Коли хотите, возьмите.

– Давай… С актера по мелочам не возьмешь, так и ничего не возьмешь, – отвечал Подковкин и прибавил: – А только чтоб в среду уж мне не меньше, как пару красненьких.

– Непременно. Будет сбор, так до копейки рассчитаемся.

– Ну ладно. Прощенья просим.

Хозяин взял восемь рублей, поднялся со стула и стал уходить.

Литературно-музыкальный вечер, данный в зале ратуши, опять не собрал публики. Сбору было всего двадцать шесть рублей. Даже обычные посетители трех первых спектаклей блистали своим отсутствием. Не явился и мировой судья, не приехал и начальник станции. Голова за безвозмездно уступленное зало в ратуше сидел со всем своим семейством в первом ряду даром. Даром вошли в зал и писцы управы, сторожа ратуши также пропустили изрядное число публики бесплатно. Суровщик Глоталов, не получив за ситец, который у него брали для занавеса, со второго спектакля не платил уже ни копейки и всегда приводил с собой несколько человек приятелей. Содержатель гостиницы Подковкин и его семья сидели также даром. А на этот раз даже лесничий и лесничиха, участвовавшие в вечере, потребовали десяток даровых билетов для своих знакомых. К довершению неудачи и еврей Варганчик возмутился и отказался платить на этот раз и за вешалки, и за буфет, так как ему почти никто не отдал на сохранение платья и никто не пил и не ел в буфете. Публика сдавала свое платье сторожам ратуши, а голова приготовил в одной из комнат канцелярии закуску с водкой и чай, куда и приглашал своих знакомых выпить и закусить, а знакомыми у него были почти все присутствующие. Котомцевы и другие актеры повесили головы.

– Ну, что? Вот и в центре города даем вечер, а ничего не берем, – говорил Котомцев лесничему. – Нет, уж здесь место такое проклятое!

– Позвольте… Был бы сегодня сбор, но на ваше несчастие у нас сегодня в посаде два именинника: доктор Иван Иваныч и помощник начальника станции Иван Максимыч, – отвечал лесничий. – Множество народа там.