– Полезайте, полезайте… Сейчас начнем. Ну, господа, кто на сцене? Занимайте места.

Занавес подняли при совсем пустом театре.

На третий спектакль в афишах были объявлены комедия Островского «Не в свои сани не садись» и водевиль «Что имеем, не храним». Формат афиши был увеличен вдвое, белая бумага заменена красной, желтой и зеленой, названия пьес были напечатаны самыми крупными буквами, спектакль был назначен в воскресенье. Актеры ожидали хорошего сбора. Еще с вечера в кассе, то есть в типографии Варганчика и в суровской лавке Глоталова, было продано на двадцать шесть рублей билетов, мировой судья навязал кому-то на семь рублей, лесничиха продала на пять рублей, но на этом и «заколодило», как выражался Котомцев. В воскресенье с полудня пошел проливной дождь, продолжался вплоть до вечера, и театр во время спектакля был пуст. Не пришли даже и некоторые из тех, которые с вечера взяли билеты. Актеры, потерявшие всякую энергию, играли спустя рукава. Уныние было полное. Котомцева была раздражена.

– Вот вам и воскресенье! Вот вам и праздник! Рассказывали, что здесь только по праздникам сборы. Подите в кассу, полюбуйтесь, посчитайте, сколько продано, – говорила она лесничему. – Сегодня только трое каких-то приказчиков приехали за билетами, да и то пьяные.

– Да ведь посмотрите, барынька, какой дождь с утра, – отвечал лесничий. – А дождь уж от Бога. Супротив Бога ничего не поделаешь.

– Сегодня дождь – и оттого сбора нет, в среду поминки у головы – и оттого сбора нет. Что же это за место такое проклятое, что то дождь, то поминки мешают сборам! Просто это оттого, что мы играем за городом, у черта на куличках.

– И это имеет влияние! То, что театр за городом, – большое препятствие сборам, но будь хорошая сухая погода – даю слово, что около двухсот рублей сегодня собрали бы. Я знаю, многие сегодня собирались в театр и из-за дождя не приехали.

– Чует мое сердце, что застрянем мы здесь и не с чем нам будет даже выехать.

– Полноте, полноте! Уж до Краснопузырска-то мы вас доставим, – утешал ее лесничий.

– Последнее это дело будет, ежели Христа ради нас станут из города в город переправлять. Да и с чем мы туда приедем? Костюмы-то вот мои придут из Петербурга, из заклада – сейчас и придется их вновь закладывать, чтобы с гостиницей рассчитаться.

Сам Котомцев угрюмо молчал и кусал губы.

– В среду надо попробовать не ставить здесь спектакля, а попробовать устроить литературно-музыкальный вечер в ратуше, – сказал он наконец. – Ратуша все-таки в центре посада, и туда публика охотнее пойдет. Я могу прочесть «Записки сумасшедшего» Гоголя, ваша супруга споет малороссийские песни. Она отлично поет, – обратился он к лесничему. – Моя жена прочтет несколько стихотворений, господин Кац сыграет на рояле…

– В чем я буду читать стихотворения-то перед публикой, позвольте вас спросить? Не в этом ли ситцевом платье? – иронически задала ему вопрос жена.

– Да уж к среде, душечка, должны же прийти из Петербурга твои хорошие платья. Это один-единственный исход. В среду нельзя здесь ставить спектакля. Сбору будет еще меньше, чем сегодня. А вечер в ратуше – другое дело.

– Жена моя к вашим услугам… – поклонился лесничий.

– Господа! Я хочу музыкально-литературный вечер в ратуше в среду устроить! – крикнул Котомцев бродившим по сцене актерам. – А здесь спектакль отменим. Голова обещал мне залу в ратуше.

– Ну что ж, отлично! Я комические куплеты пропою, – откликнулся Суслов. – Только вот в чем штука: у меня фрака нет.

– Найдем фрак, – сказал лесничий. – С нотариуса, с Евлампия Петровича, фрак будет тебе в самый раз.

– Алексей Павлыч! Ты что прочтешь? – спрашивал Котомцев Днепровского.

– Наизусть ничего никогда не читал, но ежели надо, из «Братьев Карамазовых» Достоевского по книге прочту.

– Да уж надо из чего-нибудь вечер составлять. Даша качучу станцует. Коротенькая юбочка и трико у нас найдутся.

– Нет, Анатолий, я не могу… – потупилась свояченица Котомцева.

– Отчего не можешь? Танцевала ведь прежде.

– Да, когда я девочкой была. А теперь нет, нет!

– Глупая! Да ты теперь будешь больше иметь успеха, чем девочкой… На ура примут.

– Нет, нет. Не просите.

К ней подскочили сын головы и сын кабатчика Подседова.

– Дарья Ивановна, станцуйте, – упрашивали они.

– Ни за что на свете!

– Я вам букет поднесу, – говорил Подседов.

– Очень вам благодарна, но не могу я качучу танцевать, ежели у меня даже кастаньет нет.

– Врешь, врешь. Кастаньеты у тебя в саквояже, – заметила ей сестра.

– Ну и что же? Одна из них лопнувши.

– А другая цела. И об одной станцуешь.

– Как же это так об одной?

– Ежели уж на то пошло, то лопнувшую кастаньету всегда склеить можно, – заметила сожительница Днепровского Гулина, отвела Дашу в сторону и строго сказала: – Как тебе не стыдно отказываться! Товарищество погибает, хватается за вечер в ратуше, как утопающий за соломинку, а ты упрямишься номер исполнить, и номер такой, который может быть заманкой.

– Я не упрямлюсь, но я просто не могу. Ведь я года два уже не танцевала.

– Врет, врет. Будет танцевать! – мигнула ей сестра и шепнула: – Нам на хлеб, нам пить-есть надо, а ты куражишься! Не имеешь права отказываться.

Даша слезливо заморгала глазами и направилась за кулисы.

– Желаете, я вам на скрипке сыграю? – предложил Котомцеву лесничий.

– Батюшки! Об вашем номере-то и забыли! – хлопнул себя Котомцев по лбу. – Отец родной! Непременно сыграйте. Вы будете у нас украшением вечера.

Котомцев заключил лесничего в объятия и расцеловал.

– Ставь и меня на афишу. Я спою куплеты «Как яблочко румян», – предложил Котомцеву Безымянцев. – Жена прочтет «Грешницу». Она отлично читает это стихотворение.

– Нет уж, «Грешницу» я буду читать, – подскочила к Безымянцеву Котомцева.

– Отчего же вы непременно, ежели я заявляю про жену? Я первый заявил.

– Вы первый заявили, а «Грешница» Толстого – мое репертуарное стихотворение.

– Сонечка! – крикнул Безымянцев появившейся на сцене своей жене. – Мы ставим в среду литературномузыкальный вечер, я говорю, что ты будешь читать «Грешницу», и вдруг Татьяна Ивановна говорит…

– Никому не позволю «Грешницу» читать! Это мое коронное стихотворение, – подхватила Безымянцева.

– А вот посмотрим! – воскликнула Котомцева.

– Что такое: посмотрим? И мы поглядим. Чем ты кичишься-то? С чего ты важность-то на себя напустила? И я такой же член товарищества, как и ты. На одинаковых марках сговорились ездить-то. Фря!

– Сама фря!

Началась перебранка. К дамам подскочил Котомцев.

– Таня! Таня! Что это такое! Софья Андреевна! Да как вам не стыдно! Уж и без того дела плохи, а вы в самую критическую минуту ссоритесь, – заговорил он и тотчас попросил лесничего начинать следующий акт пьесы.

Лесничий отдернул занавес.

Наутро после третьего спектакля вся труппа собралась в номере Котомцева, пила чай и составляла афишу литературно-музыкального вечера в зале ратуши. Вечер назывался «артистическим литературно-музыкальным вечером». Безымянцев настаивал, чтобы вечеру, кроме того, было дано общее название «На Олимпе», которое требовал напечатать самыми крупными буквами, но Котомцев не соглашался.

– Что ты! Что ты! При чем же тут Олимп-то? – воскликнул он.

– А при том, чтоб публике в глаза бросилось. «На Олимпе. Артистический музыкально-литературный вечер», – отвечал Безымянцев. – Здесь нельзя без громкого названия, здесь публика не такая. Иначе не пойдет.

– Но какой же тут Олимп, ежели мы будем читать и петь во фраках!

– Ничего не значит. Нам только бы получше сбор взять. Третьего года я ездил с сосьетэ, так мы оперетку «Орфей в аду» играли в Колотушкине во фраках. Город такой есть, не лучше здешнего Гусятникова. И хороший сбор взяли. Все во фраках, а дамы в обыкновенных платьях, и только я один был в костюме, потому что играл – Ваньку Стикса. Да какой костюм-то, если бы ты знал! Красная шерстяная фуфайка на мне была и турецкая феска… Ни трико на ногах, ни туфель… а в обыкновенных брюках и сапогах. Куплеты под рояль пел с треском. Гром рукоплесканий…