– Ну, пардон. А я думал…

– Так вот, коленкору надо. Половину денег ты получишь после спектакля, а половину билетами заберешь.

– Отпустим. Сойдемся. Сади редьку-то! Что ж рюмки пустые стоят!

Нотариус опять налил. Выпили.

– Позвольте, господа, уж теперь от меня лимонаду с коньяком для первого знакомства… – предложил сын головы.

– Ай да Вася! С чего это ты раскутился? – воскликнул Глоталов. – А не боишься, что отец «Травиату» из русских песен на твоей голове сыграет?

– Ставь, ставь! Угощай бедных артистов! – хлопнул его по плечу резонер Днепровский. – За это тебе сторицею воздастся.

Сын головы приказал подать коньяку и лимонаду. Котомцев сидел и перечислял:

– Два дела сделано. Лес есть, занавес есть. Теперь мебель на сцену, лампы для освещения театра и сцены…

– Мебель? – проговорил нотариус. – Вот насчет мебели у нас плохо.

– Позволь… Да какая же такая особенная мебель в «Грех да беда»? Ведь мы «Грех да беду» ставим. Четыре стула, стол, шкапчик – вот и все… – возразил Днепровский.

– Однако ведь надо еще и водевиль поставить. Кроме того, придется и другие пьесы давать. Ведь не один же спектакль мы дадим.

– Мебель придется здесь по домам собирать. Мебельной лавки здесь нет, – заявил нотариус. – Впрочем, кой-какую мебелишку я от себя дам. Надеюсь, и лесничиха не откажет.

– Желаете двухспальную кровать? Жертвую. У меня после покойницы жены осталась! – воскликнул Глоталов.

– Ха-ха-ха! Да на что нам двухспальную кровать? – разразился хохотом Безымянцев. – Нам нужно мягкую гостиную мебель.

– Да и не одну гостиную. Нужно и в зрительную залу три-четыре ряда стульев поставить, – прибавил Котомцев.

– А это уж придется у головы из ратуши попросить. Больше взять негде.

– Вася! Это уж твое дело! Сваргань! – хлопнул Глоталов по плечу сына головы. – Или боишься отца?

Юноша опять сконфузился и замялся.

– Действительно, у нас папенька на этот счет на манер вампира… – тихо произнес он, потупя взор при виде обращенных на него взглядов актеров.

– Нет, нет. Не требуйте от него, господа, этого… – сказал нотариус. – Пусть уж он только лес доставит в театр, а стулья для театра у головы лесничиха Ольга Сергеевна Гусина выпросит. Насчет стульев у нас, впрочем, было просто, когда мы любительский спектакль ставили. Два ряда стульев из ратуши было, действительно, поставлено, а потом, когда билеты на эти стулья были проданы, то всем объявили, что кто хочет в стульях сидеть, то пусть только платит деньги за билеты в стулья, а стулья свои пришлет. Так и делали. Присылали с прислугой свои стулья, а потом и сидели на них.

Подали лимонад и коньяк.

Котомцев хоть и отказывался от водки и вина, но так как угощали его все нужные люди, то пришлось выпить изрядно, так что в номер к себе поздно ночью вернулся он значительно захмелевший. Жена и свояченица уже спали. Он постучался. Ему отворила жена. Она была босиком, в рубашке и ночной кофточке.

– Пьян? И не стыдно это тебе! – воскликнула она, видя при свете свечки его красное лицо и чувствуя сильный спиртной запах.

– Да ведь сама же ты послала меня в трактир знакомиться со здешней публикой, – отвечал заплетающимся языком Котомцев. – А трактирное знакомство без выпивки – невозможно.

– У вас все невозможно! Срамник… Бесстыдник… Смотри, даже шатаешься!

– Зато много дела сделал. Занавес есть, портал есть, афишки будут. Вот даже два стула в первом ряду на первое представление продал.

Он вынул из брючного кармана скомканные трехрублевку и рублевку и бросил их перед женой на стол.

– Швыряй деньги-то, швыряй! Много их, должно быть, у тебя.

– Я чтоб тебе показать.

– Много ты помнишь обо мне! Как же! Селянки-то порцию мне с Дашей только пообещал прислать из трактира, да так и забыл.

– Таня! Прости! Голубушка, прости! Действительно, забыл, – хлопнул себя Котомцев ладонью по лбу. – Пришел в трактир – наши актеры сидят и пьют с публикой. Один пристает, другой пристает…

– А мы с сестрой ждем, голодом сидим. Уж в двенадцатом часу ночи велели подать себе самовар и напились чаю с булками. Третий день не обедаем. Такая жизнь несносна.

– Но отчего же вы сами не спросили себе селянки? Отчего не послали в трактир коридорного?

– Бережем твои финансы. Думаем, не прислал ты, так уж почему-нибудь рассчитываешь. Городишко глухой… Бог знает, возьмем ли еще здесь какие-либо сборы.

Последние слова жена говорила уже лежа в постели. Она и ее сестра спали за альковом, на кровати. Котомцев раздевался и укладывался во второй половине комнаты на диване. Не было ни простыни, ни одеяла. Он улегся на свою красную кумачовую подушку без наволочки, прикрылся пледом и докуривал папироску.

– Первый спектакль в воскресенье… – говорил он жене. – Ставлю «Грех да беда» Островского. Тебе Татьяну играть. Ситцевое и шерстяное простенькое платье у тебя есть. Для лесничихи надо будет водевиль пристегнуть. Роль Бабаева навязали нотариусу. Завтра афишу составим. Виделся с жидом-типографщиком. Он же и здешний ростовщик. Просил его выкупить твои заложенные в Петербурге платья. Показывал квитанции. Ведь надо же выкупить тебе платья. Без платьев и играть нельзя.

– Ну, и что же? – спросила жена.

– Ростовщик-то? Ни да, ни нет. «Надо, – говорит, – видеть, какой будет первый сбор в театре». Стало быть, ко второму спектаклю уж нечего рассчитывать платья иметь.

– И к третьему, должно быть, не увидаешься с платьями. Ужасный городишко! Я прошлась вчера с Дашей по улицам. Десятка полтора хороших домов, а остальное лачуги да избы. Все беднота. Кому тут в театр ходить!

– Говорят, надо мировому судье визит сделать. Все от него зависит. Сказывают, тут как-то на Масленой приезжал фокусник и чревовещатель и первое представление устроил у мирового на дому, разумеется, даром, так тот ему потом весь город согнал на его вечера, а вечера он давал в здешнем училище. Два вечера дал, и зал был битком.

– Вот видишь, и фокусник давал представление в училище, а ты хочешь играть в каком-то мыловаренном заводе, за городом.

– В училище сцены негде поставить. Фокусник давал представления в классе. Ему сцены не нужно. Да и все здешние нам советуют, чтобы мы играли в мыловаренном заводе. После спектакля – танцевальный вечер.

– Ну, спи. Завтра поговорим.

Котомцев заснул.

Наутро обитатели номера проснулись от сильного стука в дверь. Стучал комик Суслов и кричал:

– Эй, вы, сонные тетери! Отворяйте брату двери!

– Суслов! Это ты?

– Я, я, я… Отворяйте. Театральный сбор несу. Вчера сорвал с одного портерщика рубль за билет на первый спектакль и выдал ему предварительную расписку.

– Погоди, мы еще спим. Дай жене и свояченице одеться. Который час?

– «Седьмой, восьмой, девятый… Ах, Амур проклятый!.. И страх их не берет!» – отвечал Суслов, цитируя из «Горя от ума».

– Танечка! Даша! Вставайте… – сказал Котомцев жене и свояченице. – Суслов стучится. Он деньги принес.

– Пусть входит. Мы за альковом оденемся.

Котомцев отворил дверь. Вошел Суслов. Лицо его было бледно и опухши, глаза красны.

– Эк у тебя рожу-то перекосило! Хоть сейчас с тебя черта писать егорьевскому коню под ноги, – сказал Котомцев.

– Зато дело сделал. По всем портерным и трактирам огласил, что приехала драматическая труппа и будет давать представления. Ведь газет здесь не издается, так надо же как-нибудь оповещать до афиши. Вот даже рублевое место тебе продал. Получай рубль целковый.

– Да как тебе деньги-то поверили? Мало ли кто придет в портерную и назовется актером.

– А вот поверили. И даже даром пивом употчевали, так употчевали, что на лошади и в гостиницу меня привезли. Это сын одного здешнего кабатчика и трактирщика. Две портерные лавки, кроме того, дровяной двор у них. Прекрасный саврасик. Подседов его фамилия. Сам просится играть с нами. «Мне, – говорит, – хоть только на сцене постоять». А я ему говорю: «На сцене стоять – стой, но чтобы каждое представление билет на место покупать». И вот он дал рубль за место.