– Ну, спасибо.
Котомцев протянул нотариусу руку. Нотариус сделал елейное лицо, прищурился, наклонил голову набок, взял руку Котомцева в правую руку и потряс ее, прикрыв левой.
– Поставьте тогда для первого спектакля что-нибудь из Островского, – сказал он Котомцеву.
– Непременно надо из Островского. «Грех да беда на кого не живет» хорошо бы поставить, но у нас любовника нет. Был и сговорился ехать с нами любовничек один безместный, но накануне отъезда получил телеграмму с ангажементом куда-то на Волгу и сбежал. Бабаева и некому играть.
– Позволь! Да вот тебе любовник! Вот тебе Бабаев! – воскликнул Днепровский и указал на нотариуса. – Сыграешь Бабаева?
Нотариус покраснел.
– Ежели это, господа, роль маленькая, ничтожная… – начал он.
– Неужели вы пьесы Островского «Грех да беда» не знаете! – удивился Котомцев.
– То есть, как вам сказать… Я знаю, я, кажется, читал, но…
– Какой же вы, батюшка, артист в душе после этого, ежели Островского не знаете!
Котомцев всплеснул руками.
– Знал, но забыл… – совсем уже сконфузился нотариус. – Нельзя же все помнить.
– Сыграет, сыграет! – махал руками Днепровский. – Роль не ахти какая! Стоит ему только одеться получше, надеть на голову парик, чтоб лысину прикрыть, я его набелю и нарумяню, и отличный Бабаев выйдет. Это молодой человек… То есть он может быть и не совсем молодым человеком, а просто красивый человек, который вызывает на свидание жену купца и заводит с ней интрижку, – пояснял он. – Любезничал ведь когда-нибудь с какой-нибудь барынькой? Целовался? Ну, вот и тут надо. Прости только, друг любезный, что я тебе говорю «ты». Не могу я в актерских делах разговаривать на «вы»… Претит… – хлопнул Днепровский по плечу нотариуса. – Ну, наливай! Выпьем на «ты».
– С удовольствием…
Нотариус начал наливать рюмки.
– Я не стану больше пить… – прикрыл свою рюмку рукой Котомцев.
– Нельзя. Видишь, человек поступает в нашу труппу и делается товарищем, – настаивал Днепровский. – И чтобы всем нам быть с ним на «ты».
Выпили. Выпил и Котомцев.
– Так сыграете? – спросил он нотариуса. – То бишь… Так сыграешь Бабаева-то?
– Ежели Алексей Павлыч говорит, что сыграю, то отчего же… – кивнул нотариус на Днепровского. – Извольте. Повторяю, я для артистов на все готов.
– Да вы… да ты играл ли когда-нибудь?
– Все три раза у Ольги Сергеевны играл. У лесничихи то есть. Лесничиха только три спектакля здесь и ставила. В первый раз я играл в водевиле «Мотя», а потом…
– Да что тут расспрашивать! Сыграет… – перебил Днепровский. – Покажем, поучим… «Грех да беда» – самая удобная пьеса… Я – Архип… Котомцев – Краснов… Безымянцев – Афоня. Не отменять же оттого, что нет у нас любовника. Любовник во всякой пьесе нужен, – говорил он и спросил Котомцева: – Ну, так первый спектакль, стало быть, в воскресенье?
– Да… Но ведь вот надо досок на кой-какие приспособления в театре… На скамейки, на портал… Нельзя ли, Евлампий Петрович, как-нибудь добыть штук двадцать – тридцать досок в долг до первого представления? – сказал Котомцев.
– Досок? – встрепенулся нотариус. – А вот мы сейчас… Досками торгует наш голова. У него лесной двор. Эй! Василий! – крикнул он полового. – Кажется, в биллиардной сын нашего головы. Позови его сюда.
Половой хлопнул себя по бедру салфеткой, побежал в биллиардную и тотчас же вернулся.
– Сейчас идут-с…
В буфетную вошел совсем еще юноша в серенькой пиджачной парочке и синем галстуке, розовый, полненький, с только еще пробивающимся пушком на подбородке.
– Василий Никитич Мелетьев, – отрекомендовал его нотариус. – Вот, Вася, позволь тебя познакомить с приезжими артистами.
Актеры назвали свои фамилии и протянули юноше руку. Тот так и зарделся как маков цвет.
– Господам артистам нужны доски для театра, так пришли-ка с вашего двора на мыловаренный завод завтра поутру, – продолжал нотариус. – А деньги потом…
– Штук пятнадцать дюймовых на портал да штук пятнадцать потолще на скамейки, – сказал Котомцев.
Юноша вспыхнул еще больше.
– Я не знаю, как папенька, – проговорил он.
– Да ты отца-то и не спрашивайся. А пришли, да и делу конец!.. – проговорил нотариус.
– Послушайте, да ведь мы заплатим, из первого сбора заплатим, – вставил Котомцев.
– А хоть бы и не заплатили, – подхватил нотариус. – Да чего ты, Васька, срамишься? Ты отцу и говорить ничего не должен, а рано утром, до его прихода на двор, навали на воз досок и посылай. Дурак! Ты должен за честь считать, что к тебе артисты обращаются. В первый раз к нам в Гусятниково артисты приехали, а ты свинью из себя разыгрываешь!
Нотариус уже кричал на юношу. Тот опешил.
– Да я готов-с… Я все чувствую… Хорошо-с… Пришлю… А только уж вы, Евлампий Петрович, бога ради, не проговоритесь папаше.
– Ну, вот! Что я? Дурак, что ли? Доски будут, – кивнул нотариус актерам, а юноше сказал: – Ну, садись… Выпей рюмку для первого знакомства с артистами.
Юноша робко приткнулся к столу.
V
Еще выпили.
Котомцев радостно потирал руки.
– Ну, слава богу, с лесом для театра устроились, – говорил он. – Теперь бы только насчет ситца для занавеса. Занавес нужно или из мебельного ситца сделать, или из цветного коленкора.
– Валяй из красного или зеленого коленкора, – посоветовал ему Безымянцев. – Актрисы наши его сошьют, а я вырежу из золотой бумаги лиру и наклею ее посередине занавеса. Так будет приличнее. А из мебельного ситца, так на перегородку в номере гостиницы будет смахивать.
– Ну, а где бы нам этим коленкором раздобыться? – спросил Котомцев.
– Коленкор в суровской лавке Глоталова, – отвечал сын городского головы, сделавшийся несколько смелее от выпитой рюмки водки.
– Да, у Глоталова или Аленкина, – прибавил нотариус. – Вы погодите… Через полчаса или через час, наверное, этот самый Глоталов сюда придет. Ведь здесь в трактире по вечерам почти все наши крупные обыватели собираются. А не придет он, так мы за ним пошлем в лавку слугу.
Подали рыбную селянку. Все принялись за еду. В буфетную комнату вошла купеческая фигура в чуйке на лисьих бедерках и в картузе. Это был средних лет человек с клинистой бороденкой.
– Да вот он на помине-то легок! – воскликнул нотариус. – Глоталов! Поди сюда. Дело есть.
– Дело? Дело не медведь, в лес не убежит, – весело проговорил Глоталов, снимая с себя чуйку и передавая ее половому. – Садил ли редьку-то сегодня?
– Брось свои прибаутки и иди сюда. Вот, прежде всего, познакомься. Господа актеры.
Актеры встали и назвали свои фамилии. Последовало рукопожатие.
– Очень приятно… – сказал Глоталов. – Цирк сюда приезжал к нам, так со всеми акробатами и клоунами пил, а с актерами выпивать еще не трафилось.
– Вот господам артистам нужно зеленого или красного коленкора на занавес для театра, – указал нотариус.
– Что ж, это все в наших руках. Вот редьку посадим – и дело сделаем.
– Ты дело-то сделай так, что коленкор им дай, а деньги билетами на представления в театре заберешь. Богатый ты здесь обыватель, домовладелец, так должен искусство поддержать.
– А может быть, они захотят у меня всю лавку на билеты сменять, тогда что? – прищелкнул языком Глоталов.
– Нам только на занавес. Ну, аршин полтораста – двести, – пояснил Котомцев.
– Ой-ой-ой! Да ведь это четвертной бумажкой пахнет.
– Да мы заплатим, заплатим вам. Можете и не смениваться на билеты. А только заплатим после первого представления.
– Из выручки, значит. Так…
Глоталов улыбнулся и спросил:
– А кралечек с собой привезли? Познакомите с канашками, так…
– Какие тут кралечки! Какие канашки! Люди с женами приехали! – крикнул на него нотариус.
– С женами? – протянул Глоталов. – Ну, пардон. А только зачем же вы, ребята, с женами ездите? Ведь это кислота. То ли дело купоросные барышни!
– Ты, братец, совсем не так понимаешь. Ты по цирку судишь. Тут возвышенное искусство. Тут совсем другое дело. Такими словами ты только обижаешь.