– Приду, нарочно приду, чтобы вас обоих в театр после обеда утащить. А билет-то ты, Мишка, все-таки возьми.

– Веселая игра будет? – спрашивал Суслова сын кабатчика.

– Зажженную паклю я есть буду, так чего ж тебе еще!

– Ну, уж ты наскажешь!

– Верно. По-собачьи еще залаю на придачу, петухом запою.

– Ну, давай билет. Самому не удастся приехать, так приказчика пошлю.

– Бери пару. Приказчик сам по себе, а ты сам по себе.

– Нет, нет. На среду с меня довольно и одного билета.

Молодой Подседов вынул деньги и взял билет.

К Котомцеву подошел тапер Кац и стал просить деньги за свою игру и за инструмент.

– Батюшка! Отец родной! Вас-то я и забыл, а между тем меня уж всего до копеечки растаскали. Сейчас последние восемь рублей жене и свояченице на сапоги отдал, – отвечал Котомцев.

– Как же это так? Дайте хоть сколько-нибудь.

– Ни гроша при себе. Все, все раздал. В среду из первого же сбора вы за оба вечера получите.

– Дайте хоть три рубля.

– На! Получай сайку с квасом! Вот тебе даже четыре рубля! – крикнул таперу Суслов и, получив с сына головы и с сына кабатчика по два рубля за билеты, передал их таперу.

Котомцев звал Суслова домой, но Суслов не ехал. Котомцев плюнул и отправился вместе с нотариусом в его бричке к себе в гостиницу.

Наступила среда. Вечером был назначен второй спектакль, а в кассе сбора не было. В пять часов дня в кассе считали всего только восемнадцать рублей, да и то с теми, что получил Суслов на танцевальном вечере после первого спектакля за навязанные билеты. А между тем вечерового расхода по театру было около тридцати рублей. С рук почти ничего не было продано. Лесничий посылал билеты на какие-то заводы, верстах в пяти от посада, но оттуда их возвратили. Мировой судья тоже ничего не продал. Актеры ходили как в воду опущенные.

– Что тут делать? – растерянно спрашивал в шестом часу вечера Котомцев, обращаясь к лесничему.

– Будни. Ничего не поделаешь. Но главное, поминки у головы. Половина посада ведь там у него на обеде, – разводил тот руками.

– Какой теперь обед, помилуйте! Обед был после обедни.

– Совершенно верно, но остались кто допивать, кто играть в стукалку. У нас всегда так. Уж какие дела делал здесь цирк, всем он у нас по вкусу пришелся, но как, бывало, похороны, панихиды или крестины у кого-нибудь – цирк пуст и сбора никакого. Ведь вот и сегодня на поминках: кто приглашен к голове, тот сидит в комнатах, а кто не приглашен – бродит мимо освещенных окон. Подите, и вы увидите около дома целое гулянье. Да вот вернется Суслов, так он подтвердит мои слова.

Суслов, назвавшийся на поминки еще в воскресенье и ездивший туда с пачкой билетов для продажи, вернулся оттуда перед самым спектаклем изрядно пьяный, но без успеха и привез все билеты обратно.

– И посейчас море разливное идет, – рассказывал он. – На трех столах в стукалку играют. Дамы и те наклюкались. Начальник станции тоже там. Ему я навязал билет в полтора рубля, но навряд он приедет, потому что играет в карты и в проигрыше. Даже Мишку Подседова не мог с собой притащить. Около дочери какой-то лабазницы увивается. Сын головы тоже не может от гостей урваться. Впрочем, черт с ними. Билеты-то в театр они ведь все-таки еще в воскресенье взяли.

Все это Суслов рассказывал за кулисами в импровизированной мужской уборной, отгороженной ширмами. Днепровский в это время сидел перед складным зеркалом и гримировался для роли в пьесе «От преступления к преступлению».

– Так сколько же, собственно, теперь сбора-то в кассе? – спросил он.

– Беда. И двадцати рублей нет, а между тем через четверть часа надо уж спектакль начинать, – развел руками Котомцев.

– Ну, ежели двадцати пяти рублей нет, то я не стану себе и брови замазывать. Не стоит пачкаться. Буду играть так.

– Вообразите, братцы, ведь и учителя нет! – откликнулся Безымянцев. – Кто нам суфлировать-то будет?

– Да, да, да… И учитель там на поминках, и тоже проигравшись. Его нельзя ждать, – подхватил Суслов. – Придется нам друг другу суфлировать.

– Я буду суфлировать, – вызвался лесничий.

– А кто ж за выходами-то будет следить? – спросил Котомцев.

– Да какие тут к черту выходы при двадцати рублях сбора! – воскликнул Днепровский. – Кто выскочит на сцену, то и ладно, а когда нужно со сцены уходить, Вадим Семеныч крикнет из суфлерской будки: «Пошел вон». Я готов, господа. Коли хотите, поднимайте занавес, – встал он со стула и выпрямился во весь рост.

– Погодите, господа, дайте мне брюки переодеть, что я от Васьки Мелетьева привез, да нос красной краской помазать. Я ведь тоже выхожу в первом акте, – сказал Суслов.

– Охота брюки переодевать! Играй в чем бог послал.

– Зачем же я тогда их от Васьки взял? Да и нельзя мне в своих брюках… Очень уж мои плохи.

Тапер Кац играл в зрительном зале вальс. Котомцев смотрел сквозь щель занавеса на публику. Около него стояла уже совсем одевшаяся для пьесы жена.

– Пусто в зале? – спросила она.

– Пустыня Аравийская.

– Господи! Что же мы будем делать теперь. Второй спектакль, и пустой театр. Тогда поедемте в Краснопузырск играть, что ли!

– На какие шиши выбраться-то, матушка?

– Однако надо же нам будет как-нибудь отсюда выбраться. Второй спектакль пуст – ну, а третий будет еще меньше публики. Ведь и здесь пить-есть надо.

– Третий спектакль в воскресенье. В воскресенье будет сбор. В воскресенье здесь всегда хорошо бывает для сборов, – утешал ее лесничий.

– Полноте вы! – раздраженно отвечала ему Котомцева. – Мы не любительствовать сюда приехали, а хлеб насущный добывать. Ведь первый спектакль был в воскресенье, а едва полсбора. Уж ежели в первый спектакль хорошо не взяли, то никогда не возьмем. Это уж сейчас видно, что здесь проклятое, глухое место.

– Однако, как бы то ни было, от первого спектакля ты и Безымянцева свои гардеробы выкупили, – возразил муж.

– Какой же это выкуп, ежели эти костюмы, как только придут из Петербурга, сейчас надо вновь закладывать, чтобы за номер и за еду в гостиницу заплатить. Ведь уж сегодня присылали со счетом от хозяина, требуют.

– Возьмете, барынька, недурной сбор в воскресенье. Даю вам слово, – стоял на своем лесничий. – Сегодня с заводов публики нет, потому что там в будни до восьми часов вечера работают, а по воскресеньям работы нет.

Подошел Суслов с накрашенным красной краской носом и в клетчатых брюках сына головы.

Котомцев взглянул на него и спросил:

– Что ж ты без парика-то? Ведь у нас лысый парик свободен.

– Э, что! Не стоит! – махнул рукой Суслов. – Быть бы здорову, да попасть бы в Царство Небесное. Днепровский не замазавши брови играет, и я не хочу в парике играть. Начинай.

Котомцев еще раз заглянул сквозь занавес в зрительную залу и сказал:

– Как будто бы с давешнего человека два в зрительной зале прибавилось. Не подождать ли с четверть часика? Авось еще кто-нибудь набежит.

– Теперь навряд кто явится! Ведь уж и так четверть восьмого, – отвечал лесничий.

– Вы думаете? Хоть бы еще рублишек на пять…

– Нет, нет, ничего не будет. Да и дождь накрапывает. Сейчас я бегал через двор к жене в дамскую уборную, так довольно крупные капли.

– Я уж сюда перебежала под зонтиком, – сказала Безымянцева.

– А вот на счастье две новые дамы и вошли в театр! – воскликнул Котомцев, все еще смотря в щель занавеса.

– Покажи-ка, покажи-ка… – отодвинул Котомцева от занавеса Днепровский, заглянул в щель занавеса и сказал:

– Ну, брат, от этой публики сыт не будешь. Это жена и дочь хозяина нашей гостиницы. Они по даровым билетам.

– По даровым? Зачем же им дали даровые билеты? В гостинице к нам пристают с ножом к горлу со счетом и требуют денег, а вы билеты раздариваете!

– Затем и дали даровые билеты, чтоб с ножом к горлу насчет денег не приставали. Надо же задобрить.

– Так я, господа, полезу в суфлерскую будку? – предлагал лесничий.