Баламут сходил домой за собакой. Рыжик у него был злобный, ушки острые, хвост колечком. Он хорошо искал белок и куниц, но, как и хозяин, с медведем еще дел не имел. Обнюхав траву и лизнув медвежью кровь, собака заворчала, вскинула шерсть на загривке, потянула хозяина за веревку по следу.

Так они и шли. Но Рыжик все напористее рвался вперед, скулил, бился на веревке. Тогда Афоня отвязал его, и тот сразу убежал в лес.

В полкилометре от Пронина озерка вытекал ключ. Охотник знал это место, — не раз стрелял там в ольховниках рябчиков, и был уверен, что сюда направится хищник.

Тяжелые раны жгли медведя. Он напился и, забравшись в крепкую чащу, залег. Услышав собачий лай, медведь вышел из чащи и хотел было бежать. Баламут выстрелил, но опять только ранил косолапого.

Озлобленный медведь бросился на охотника. Рыжик вцепился в его заднюю лапу, тот обернулся и, отшвырнув собаку, снова накинулся на Афоню. Но охотник уже успел перезарядить берданку.

…К вечеру Баламут пришел домой. Своей необычной охотой, так же, как и своим: «Не согласен!», он «взбаламутил» все село.

Как-то пришлось мне жить в лесу, где была хорошая охота на глухарей. Утром и вечером они слетались для кормежки на лиственницы. Закисшая от октябрьских заморозков хвоя привлекала птицу.

Идешь, бывало, по лесу и радуешься… Свежий воздух бодрит, под ногами мягкие мхи. Взглянешь: направо — червонным золотом горят трепетные листья осин и берез, а среди них кроваво-красные кусты рябины; налево — не налюбуешься на могучую рать прямоствольных сосен и лиственниц с пестрым подлеском. Так хорошо кругом, так сказочно вплела осень эти цветистые узоры в уральский лес!

Прислушаешься, ухо поймает то далекий, мелодичный посвист рябчика, то монотонную долбежку дятла да писк длиннохвостых синиц.

Но не торопись, послушай еще! Вот с далекой елани доносится мощный и грозный рев:

— Гау! Гау! Гау!

Что это за страшный зверь? Да это же козел-рогач, наша безобидная красавица косуля!

Уже хочешь идти, как совсем рядом раздается шелест коготков и резкое:

— Цок! Цок! Цока цок!

То подбежавшая белка испугалась тебя и бросилась на дерево. Вон она, как искусный акробат, уже раскачивается на ветке! Спинка серая, зимняя, но кисточки на ушах еще не распушились, и шейка тонкая линяет…

Бесшумно идешь дальше, зорко вглядываешься в лиственницы со слегка пожелтевшей хвоей и замечаешь глухаря. Он вышел на боковой сучок и стал срывать корм. Расстояние — метров семьдесят. Что значат они, когда из винтовки «Франкотки» на сто метров пули без промаха укладываются в «яблочко»?

Встаешь на колено и, прислонившись слегка левым боком к сосне, прицеливаешься. Но… опускаешь винтовку, еще смотришь на лесного красавца. А тот уже насторожился, вытянул шею.

— Кво! Кво!

Пора! Резкий щелчок винтовочного выстрела, и птица, сбивая хвою, грузно валится в порыжевшие осенние папоротники. Сколько радости, удовлетворенной охотничьей страсти! Подбежишь, поднимешь глухаря за шею и любуешься на красные надбровья, широкую сизую грудь и пушистые рябоватые перья на «штанишках»!

Был со мной один случай… Моя централка тогда находилась в ремонте. Ходил в лес только с винтовкой. Но стрельба пулей не всегда устраивает. Влет птицу, например, не сшибешь. А у моего товарища, Георгия Петровича, лежала хорошая двустволка пражской фирмы «Новотный». Принадлежала она его тестю-инженеру, который изредка приезжал поохотиться на козлов и глухарей.

Уважил мою просьбу Георгий Петрович, но пошутил:

— Ты теперь, Андреич, с двумя-то ружьями, на донкихотского оруженосца смахиваешь. Бери, только дичь — пополам!

Вечерком поднялся на гору за «Максимовой курьей», где росли вековые лиственницы. Тут и начались страдания…

Ходить тихо в лесу с двумя ружьями вообще нелегко. То одно за куст стволом зацепится, то другое. А тут еще забота — которое же в руках наготове держать? Решил, что винтовку, рассчитанную на дальние выстрелы по сидячей птице, использовать всегда успею, а централку — нет. И я закинул винтовку за плечи и пошел с двустволкой в руках.

Только вышел на полянку… прямо, на дальней лиственнице, сидит копалуха[3], а из ружья не взять, далеко. Пока возился, винтовку с плеч снимал — улетела птица.

— Тьфу, будь ты неладная! — выругался я. Закинул централку за плечи и отправился уже с винтовкой в руках. Вдруг справа сорвался с дерева глухарь, полетел мимо меня. Так удобно было его стрелять, а… дробовик-то за плечами!

Сел на валежину, покурил, успокоился.

Осенний вечер короткий, начало смеркаться. Торопливо пошел дальше. Слышу, где-то слева квохчет копалуха. Приседаю, осматриваю лес да тихонько у ружья курки взвожу. Но разглядеть затаившуюся глухарку мне не удается, а подходить ближе не решаюсь — услышит чуткая птица, улетит. Снова приглядываюсь. На лиственнице закачались ветки… Вот, думаю, счастье, хоть одного сегодня заполевать успею! А сидит глухарь не близко..

Положив двустволку на землю, прицелился из винтовки и выстрелил. Пуля чмокнулась о тушку, я вскочил, как мальчишка, да и туда! А глухарь-то оказался только раненый, с перебитым крылом. Я к нему, а он от меня… Известно, у глухарей ноги крепкие, бегают здорово. До густых сумерек носился за ним по лесу, на бегу стрелял из винтовки, но, конечно, не попал.

Отпустил охотничье счастье! Закружился в лесу, не нашел оставленного на земле чужого ружья и только ночью притащился домой.

…Какая длинная ночь! Лежу и думаю: как сказать Петровичу про ружье?

А позор-то какой: ружье потерял! Охотничек!

…Ни свет ни заря — побежал к Петровичу. Тот выслушал меня, спросил:

— Место, где стрелял глухаря, найдешь?

— Конечно.

— Тогда созовем соседей и начнем искать…

Часа через два шестеро поднялись мы на гору. Я не торопясь шел впереди и, стараясь во всех подробностях вспомнить обстановку вечера, искал место, откуда стрелял.

— Здесь где-то, — наконец проговорил я неуверенно.

Петрович огляделся. Затем отвел нас всех назад и распорядился:

— Пойдем ровной цепью. Не торопитесь. Если не найдем, завернемся. А кто поднимет ружье, тому с Андреича магарыч!

Тут я вспомнил одну деталь и громко сказал:

— Товарищи! Забыл совсем, ружье-то лежит со взведенными курками, осторожнее!

Прошли так метров шестьдесят, кто-то закричал:

— Нашел! Нашел!

Все бросились на крик, но с противоположного конца другой заголосил:

— И я нашел… Вон он, сердешный, лежит!

Куда идти? Кто нашел ружье? Мы с Петровичем отправились к тому, кто закричал первый. Петрович наклонился, поднял централку, взглянул на курки, вскинул стволы вверх.

— Трах! Трах!.. — гулко прокатился по лиственницам салют радости.

Тут подбежал другой и подал мне… безголового глухаря. Вероятно, ночью моего злосчастного подраныша загрыз какой-то зверек, отъел ему голову.

Пошли домой. Петрович затянул веселую песню, обрадовавшись, что нашел ружье, а я смущенно брел сзади с безголовым глухарем под мышкой.

Никому не советую ходить в лес с двумя ружьями.

Как-то в августе по проселочной дороге шла грузовая автомашина. В кабине рядом с кудреватым шофером сидел толстый и румяненький Иван Петрович Брючкин. В коленях он сжимал заряженное ружье.

В кузов были погружены лодка, ящик с подвесным мотором, бочка горючего и другое имущество. Тут же разместились и спутники Ивана Петровича — Пуночкин и Коробков. Пуночкин, широко расставив ноги, держался за кабину, а Коробков сидел в лодке.

Вскоре машина свернула в сторону и подошла к стогу колхозного сена. Иван Петрович вылез из кабины и распорядился:

— Скорее, товарищи! Пока никого нет, набирайте сена. Ехать будет удобнее, да и на ночлеге пригодится.

Натаскали сена.