И вот, вышли мы так утром на бережок, пригляделись. Вдоль тростников носились большие табуны уток в поисках чистой воды. Часть птицы валилась в заросли у лодочной пристани, а другие тянули дальше и садились в тростники у Маяка.

— Дождались!.. — радостно сказал я Кожевникову.

— Не легко ее взять, озеро-то замерзло, — возразил Иван Сергеевич. — Ты здесь останешься или к Маяку пойдешь?

— Здесь. Чего еще искать, вон ее сколько!

— Тогда я к Маяку подамся, — заявил Кожевников.

— Там лодок нет. Попросите заведующего базой. Он на лошади подвезет вас и лодку.

— Лодку-то мне и не надо, а ноги здоровые, сам дойду, — усмехнулся старик, хитро прищурив глаза.

«Вот чудак. Ну что он без лодки будет делать?» — подумал я, но ничего ему не сказал.

У нас все было подготовлено. Через несколько минут я шел к пристани, а Кожевников с ружьем и большим мешком за плечами — к Маяку.

— Ни пуха ни пера! — кричал нам вдогонку завбазой.

Сложив в маленькую плоскодонную лодку все принадлежности, я столкнул ее с берега на лед. Так и пошел осторожно к зарослям, толкая лодчонку перед собой, готовый быстро заскочить в нее, если обломится лед.

Наконец и заветное «оконце» — небольшой кружок воды среди зарослей. Сидевшие там кряковые утки шумно поднялись. Торопливо расчистив эту чистинку пошире, я расставил чучела, загнал лодку в тростники, замаскировался и взялся за ружье.

Утки, сделав круг, не находили на озере чистой воды и возвращались к моему «оконцу». Я стрелял то сидячих птиц, то влет… От частых выстрелов нагрелись стволы, в голове стоял звон.

Но как быстро началась эта «последняя канонада», так скоро и кончилась. Почувствовали крякуши обман, все реже появлялись у «оконца», а потом и совсем улетели с озера.

Я достал папиросу, закурил и стал собирать убитых уток.

— Двадцать семь, и все крякуши, — доложил я на базе заведующему.

— А выстрелов?

— Сорок три.

— Очень хорошо. А уточки-то как на подбор!

Мы забрали все снаряжение, дичь и пошли к дому. Завбазой проговорил задумчиво:

— У Маяка Кожевников тоже хорошо стрелял, но давно уж и утки улетели, а его все нет.

Я предложил поехать туда и узнать, в чем дело.

…В районе Маяка мы увидели у берега костер, возле которого кто-то прыгал в белой одежде.

— Уж не старик ли танцует? — беспокойно сказал завбазой, подгоняя лошадь.

У костра в нижнем белье действительно выплясывал Иван Сергеевич.

— Папиросу, папиросу скорее! Табак подмочил… — закричал он охриплым голосом.

…Быстро вернувшись на базу, мы натерли Ивана Сергеевича спиртом, напоили горячим чаем с малиной, а затем уложили в теплую постель. Скуповат был старик на слова, но тут во всем открылся. Выяснилось, что, отказавшись от лодки, он понадеялся на свой «секрет», хранившийся в мешке, — противоипритный костюм.

«Оконце» среди тростников у Маяка оказалось всего метрах в пятидесяти от берега. Иван Сергеевич натянул на себя непромокаемый костюм, забрал ружье с мешком и, прихватив на берегу палку, пошел по льду. «Обломлюсь, так час в холодной воде выдержу. Полсотни своих патронов выпущу, а потом соберу дичь, да и на базу», — решил он.

Молодой лед скоро обломился. Старик до пояса ушел в воду. Тогда он подтянул мешок повыше и, разбивая лед палкой, начал шаг за шагом продвигаться вперед. Вот и чистинка. Расставил чучела, забрался в заросли. Быстро наломал там сухого тростника, положил на кромку льда возле себя и, устроив на нем ящичек с патронами, открыл стрельбу.

А стрелял он хорошо, — скоро по «оконцу» заплавали и сбитые утки и выброшенные папковые гильзы.

Так бы Кожевников выпустил по жирным уткам весь запас патронов, если бы не оплошка.

Одна раненая крякуша упала на чистинку и с криком забилась. Потеряв ориентир, она направилась в сторону охотника, стремясь уйти в тростники.

«Вот бешеная! Хоть бы уж нырнула да ушла под лед», — сердито проворчал старик. Он схватил правой рукой палку, неосторожно метнулся к подранку, чтобы ударить, да и… разорвал костюм об острую кромку льда! Холодная вода хлынула в ноги, и он поспешил на берег. У берега, на счастье, лежала куча собранного кем-то хвороста. Иван Сергеевич стащил с себя злополучный «секретный» костюм и верхнюю одежду, достал зажигалку, поджег хворост.

…Устроив Кожевникова, мы с завбазой погрузили на телегу лодку и вторично выехали к Маяку. Подобрали там брошенные Кожевниковым мешок, чучела, железный ящичек с остатком заряженных патронов и восемнадцать крякуш. У «оконца» плавали еще пустые папковые гильзы, утиные перья, обломки тростника. А к берегу, среди льда, тянулась узкая полынья, пробитая Иваном Сергеевичем.

— Вот старый… Додумался! — сказал завбазой и весело рассмеялся.

Действительно, чего только не придумают охотники, чтобы взять дичь?

С Федором Харитоновичем Конкиным я несколько раз ездил охотиться на уток. Любил он эту охоту и знал. Бывало ранехонько выйдет на берег озера, посмотрит кругом, послушает, проверит направление ветра да и скажет:

— На «Малое плесо» надо ехать. Сегодня там птица соберется!

И правда, другие охотники блуждают по всему озеру в поисках дичи, а мы спокойно посиживаем в скрадах на Малом плесе да постреливаем.

Конкин был худощавый, горбоносый, с большими лучистыми карими глазами. Исполнилось ему всего сорок лет, а совершенно седой.

Однажды, после удачной утренней зорьки, выбрались мы на бережок, разожгли костер и устроились на отдых. Я спросил:

— Федор Харитонович, прошу извинить меня, отчего это вы так рано поседели? Тяжелое что-нибудь пережили?

— Отчего поседел? — переспросил он. — От страха.

— Как это, от страха?

— Редко я об этом рассказываю, но вам… так и быть, откроюсь. Другой бы, может, и ответил, что седина эта от фронтовых ужасов, или от безумной и несчастной любви, или еще от каких передряг. Зачем обманывать? От страшных медвежьих похорон все получилось.

Мне пошел пятнадцатый год. Только начал тогда пасти общественных свиней вдоль речки Бурна. А там в то время медведи водились. Пастух Егор, который до меня пас, рассказывал, что медведи дважды и на его стадо нападали. Поймает, говорит, косолапый свинью: та визг поднимет на весь лес, и медведь ей от азарта «подпевать» начнет. Такой концерт зададут, что даже листья на березках и осинах затрепещут. Остальные свиньи услышат, захрюкают, фукнут, да врассыпную. Попробуй потом собрать их по лесу! Может быть, Егор поэтому и отказался от пастьбы, а я еще без опыта был, согласился.

Как-то в июне денек выдался солнечный, жаркий. Угнал я стадо километра за два от деревни. Утомились, разомлели мои свинки. Одни в ямы с водой и грязью залегли, другие — в тень под деревья. Лежат, широкими ушами, как лопухами, хлопают, от удовольствия хрюкают. Прилег и я под березкой.

Проснулся — нет ни одной свиньи. Ну, думаю, утянулись в лес, надоедные. Поднял свой длинный кнут, да и пошел по дорожке вдоль речки. Прошел так не мало, хотел уж обратно возвратиться. Вижу, в густой тени, под развесистой пихтой лежит что-то темно-бурое. «Уж не свинья ли отбилась от стада? Вот ее сейчас пугну, негодницу!» — подумал я по своей неопытности. Приспособился, размахнулся, да и щелканул кнутом у самой пихты. А оттуда, смотрю, медведь!

Увидел я мохнатого черта и со страха грохнулся вниз лицом на землю.

Как во сне помню: подбежал медведь и начал меня обнюхивать. А я лежу и не дышу. Пыхтел, пыхтел косолапый, а потом решил для чего-то меня запрятать, похоронить.

Принялся за работу, только треск в лесу слышно. Натаскал и наложил на меня целый воз коряг, пней и сучьев. Захоронил!

«Ну, — думаю, — пришел конец моей жизни. Вдруг не вытерплю, чихну либо кашляну? Косматый раскидает тогда кучу, загрызет насмерть!»

На мое счастье, двое мужиков проезжали с бревнами по дороге вдоль Бурны. Что-то там сломалось, и они, закричав, остановили лошадей как раз против меня. Медведь нехотя поднялся, заворчал, скрылся в лесу. Плохо помню, как я выбрался из-под лесного хлама, как подошел к мужикам…